Пол Теру - По рельсам, поперек континентов. Все четыре стороны. книга 1
После разговора о доблестных свершениях Финна Маккула[81], эльфов и лепреконов разговор переходит на стоимость запчастей, цены на зерно, курс ирландского фунта (он упал ниже британского). Атмосфера изолированности усугубляется и особым языком — многие здесь не говорят по-английски, знают только гэльский. Жизнь на отшибе отбивает интерес к политике. О партизанской войне в Северной Ирландии здесь почти не толкуют; те немногие, с кем я попытался обсудить эту тему, ограничились заявлением, что Ольстер надо бы присоединить к Эйре.[82]
О религии никто и не заикается. Единственным проявлением набожности, которое я тут наблюдал, было напутствие некой дамы в баре в Боллиферритере, которая вскричала «Бог ты мой!», когда я допил свою пинту «Гиннесса».
В день, когда был самый сильный ливень, мы спустились по склонам в долину Куминул, где — благодаря ее необычной форме, напоминающей разрушенный собор — никакого дождя не было. Я послал детей собирать выброшенные на берег деревяшки, а потом развел костер у входа в сухую пещеру. Только сельские жители ассоциируют путешествия с танцующими девушками и ужином при свечах на террасе; для городского неженки самый яркий момент путешествия — когда он правильно опознает горную вершину, разводит огонь под дождем или узнает полевые цветы на лугах Дингла: вот вереск, вот колокольчики, вот наперстянка.
А если городской неженка настолько высокого мнения о себе, что ищет нехоженых земель, к его услугам пять миль необитаемого побережья Стредболли-Стрэнд, сплюснутый, но величественный пролив Инч или самая дикая глушь в ирландской глуши — остров Грейт-Бласкет неподалеку от Данкина.
Грейт-Бласкет и другие острова, его братья, день ото дня выглядели по-новому. Когда мы впервые увидели их с обрыва Сли-Хед, они предстали в обличье морских чудовищ — тварей с высокими гребнями на спинах, устремляющихся в открытое море. Как и все прибрежные острова, при взгляде с материка они менялись в зависимости от освещения: то они походили на ящериц, то оборачивались горами мышц, из серых становились зелеными, а на боках вдруг проступали мелкие детали — вон, кажется, хижина… На заре они казались маленькими, но весь день росли, обращаясь в колоссальные, довольно зловещие на вид горы, со всех сторон окруженные водой, зато в вечернем сумраке таяли: глянь — а это лишь розовые зверушки… и наконец от них остаются лишь филейные части и хвосты, исчезающие во мгле.
Нудисты на Корсике
Корсика входит в состав Франции, но ничего французского в ней нет. Это горный хребет, стоящий на якоре, точно громадная груженая утесами баржа, в ста милях от Лазурного Берега. Здесь тесно соседствуют три климатических пояса: альпийские высокогорья, суровые пустоши Северной Африки и отборные пейзажи Италии, но всего живописнее — вершины, видимые отовсюду, олицетворяющие своими вздыбленными камнями неистовый и героический дух этих мест. Кого-кого, а героев этот ландшафт, послуживший Данте образцом для некоторых наглядных описаний в «Аду», видел. Сюда сослали древнеримского драматурга Сенеку, здесь родился Наполеон и — если верить местным историкам — Христофор Колумб (в Кальви есть мемориальная доска, извещающая об этом); здесь происходили события одного из эпизодов «Одиссеи» (в Бонифачо Одиссей потерял большую часть своих корабельщиков, которые стали жертвами каннибалов-лестригонов), а двести лет тому назад сластолюбивый шотландец (и биограф доктора Джонсона) Джеймс Босуэлл наведался сюда и сообщил: «На Корсике я взобрался на скалу и, спрыгнув с нее, окунулся в самую гущу жизни».
Ландшафт достаточно причудлив, чтобы прослыть красивым, но слишком величествен, чтобы считаться прелестным. На западе — каменные обрывы, красные, отвесные, спускающиеся прямо в море; на юге — самый настоящий фьорд; на востоке — длинное плоское побережье, где когда-то свирепствовала малярия, и единственная на весь остров прямая дорога; на севере — густонаселенный мыс, а посередке — готические шпили гор, опушенные лесами, где охотятся на диких кабанов. Пляжи? Есть и песчаные, и галечные, и загроможденные валунами; одни пляжи омываются огромными волнами; другие почти неотличимы от грязных топей; есть пляжи с гостиницами и пляжи, никогда не знавшие тяжелой поступи туриста. Отели? И пятизвездочные, и просто свинарники. Дороги? Все они опасны, а многие — и вовсе являются последней милей на пути к безвременной смерти. «На Корсике плохих водителей нет, — сказал мне один местный. — Все, кто плохо ездит, быстро погибают». Но он ошибался — я повстречал столько горе-водителей, что меня до сих пор трясет. На одном из этих ужасных прибрежных шоссе — ухабы, где тыкаешься в асфальт бампером, бездонные лужи, посреди дороги торчат валуны: зловещие и многозначительные, точно статуи марксистских вождей, — я увидел автостопщицу. Очаровательная жгучая брюнетка лет восемнадцати в платье-размахайке, босая, в руке корзинка. Казалось, это фотомодель, позирующая для «Вог». Моя машина затормозила, казалось, без моего ведома, и я поймал себя на том, что просто-таки умоляю девушку поехать со мной — что она и сделала, поблагодарив меня вначале по-французски, а затем, присмотревшись, по-английски.
— Вы едете в Чьяппу?
Я ехал в другое место, но согласился сделать крюк, чтобы ее подвезти.
— А что вы будете делать в Чьяппе?
— Я — naturiste, — сказала она с улыбкой.
— Нудистка?
Она кивнула. Я стал ее расспрашивать, она охотно отвечала. Нудизм она практикует лет пять, а ее мама ходит нагишом уже одиннадцать. А папа? Нет, папа не нудист, он ушел из семьи — полностью одетый — шесть лет назад. В лагере нудистов ей нравится (в Чьяппе девятьсот нудистов): это приятный и здоровый образ жизни, хотя в холодную погоду они, конечно, надевают одежду. Раньше, чем я желал бы, девушка сообщила, что мы приехали, и пулей унеслась к лагерю, чтобы раздеться.
В Паломбаджии — на туристическом пляже несколькими милями дальше — я переоделся в плавки, укрывшись за сосной. Мог бы и не утруждаться — пляж был почти пустынен. Скалы, свалившиеся в море, образовывали нерукотворный мол, и я решил, перебравшись через дюну, выйти на каменистый мыс, чтобы охватить взглядом всю бухту. Насколько достигал взгляд, берег кишел группками купальщиков: семьи, парочки, дети; люди расставляли ширмы от ветра, прогуливались, собирали красивые камни, строили песочные замки — и все были голые. Голая мама, голый папа, голые дети, голые бабушки и дедушки. Если мысленно изъять обычные пляжные аксессуары, это была идиллическая сценка из идеализированного доисторического прошлого: «Обнаженные европейцы на отдыхе», «Кроманьонцы на досуге». Между тем пляж был не нудистский. Это были самые обыкновенные немцы, только совершенно голые — как макароны. Добавь купальные костюмы — и пляж ничем не отличался бы от виденных мной на Кейп-Коде: даже мусор (разбросанные банки от кока-колы и фантики) был тот же самый. Я оставался в этом месте, пока не набежали тучи, скрыв солнце. Немцы попрятались за ширмами, а одна женщина надела кургузую кофту — и больше ничего — и принялась прохаживаться по пляжу туда-сюда, поглядывая на облака. Потом она зазывно взглянула на меня. Наверно, потому, что я-то был в модных плавках.
