Сергей Марков - Юконский ворон
— Сейчас нам трудно восстановить истину, — сказал редактор, разглядывая горшочек с померанцем. (Зеленый кустик, с тех пор как здесь побывал в последний раз Загоскин, успел вытянуться на добрую четверть.) — В рязанских дебрях вы окружены цветами, зверями, птицами… Я часто мечтаю о жизни в лесу или над рекой, где луга покрыты незабудками. Видели ли вы когда-нибудь отягощенный росою ландыш? В нем воплощена благоуханная прелесть жизни. Вот почему я так берегу своего питомца. Но в грозные годы вряд ли возможен идиллический образ жизни. Читали, что делается в Европе?
В это время раздался резкий звонок. Дверной колокольчик долго дрожал. Он дернулся еще раз, уже после того как наборщик отправился открывать двери подъезда.
— Что это— сказал редактор, медленно поднимаясь с места и застегивая на все пуговицы фланелевую куртку. — Симфония, столь привычная для русского слуха! Верьте, — быстро шепнул он Загоскину, — все это отголоски событий в Европе. Эта музыка должна усыплять все то, что может пробудиться в России. Чудные звуки, как они знакомы мне!
Звон шпор приближался к дверям… На пороге появился офицер в голубом мундире и в каске с султаном. Он брезгливо оглядел комнату. Сзади него толпились жандармы.
— Потрудитесь занять места и не менять их, пока но последует дозволение! — сказал каким-то утомленным голосом офицер и подошел к столу. — Попрошу не дотрагиваться до бумаг и печатных приборов. По распоряжению начальника Третьего отделения имею целью прервать вашу деятельность и наложить запрет на дальнейшее печатание.
Он предъявил соответствующую бумагу, а затем полез в карман голубого мундира и извлек медную печать и сургуч. Один из жандармов услужливо подал свечной огарок и ровно нарезанные куски бечевки. Офицер старательно разложил все это на столе. Двуглавый орел тускло мерцал на кружке печати. Офицер молча придвинул к себе чернильницу и перо и стал что-то писать. По тому, как он медленно и ровно выводил заглавные буквы, видно было, что он любит свое дело.
— Но это насилие! — громко сказал редактор.
Жандармский офицер прервал писание и поднял на него глаза. Загоскин увидел, что жандарм — уже пожилой человек с дряблыми по-старчески щеками и рыжими усами; один ус короче другого.
— Все это слова и слова, господа сочинители, — глухо сказал офицер, прикрыв глаза большими, очень выпуклыми веками. — Я вас в Петропавловскую крепость везти не собираюсь. Просто налагаю запрет на вашу деятельность и беру для осмотра бумаги. Какое тут насилие? Сведущие, вполне образованные люди исследуют ваши бумаги, решат и, если в них ничего не содержится, отдадут вам обратно. А вы за это время отдохнете, с мыслями соберетесь. Несомненная польза для здоровья. — Офицер осторожно придвинул к себе оттиски повести Загоскина и положил на них белую перчатку. — Не бережете здоровья своего, — с укоризной сказал офицер. — Какой ущерб от всевозможных воспарений! Свинцовая пыль, краска, согбенное положение тела при писании, порча органов зрения, дыхательных путей. Ежели завести статистику о причине смертей сочинителей — получится довольно грустная картина…
Редактор молчал. Замолчал и офицер. Жандармы за его спиной дышали, как лошади. Офицер провел левой рукой в перчатке по краю стола.
— Чистейший свинец! — Жандарм показал почерневший палец. — Сочинители сами укорачивают свою жизнь, а ропщут на корпус жандармов. Если бы мне дозволили, я устроил бы все к общему благу. К чему в империи существует так много различных изданий? Один перевод свинца, порча здоровья, неприятности… Следовало бы выпускать одни «Главные полицейские ведомости» с прибавлениями по части литературы и наук, в различных выпусках, для образованных сословий. Польза была бы неизмерима. И к сочинительству надлежало бы допускать только людей отличного здоровья, пригодных к прохождению воинской службы. Распишитесь под протоколом, вот здесь… Весьма благодарен…
Офицер ловко перетянул бечевкой листы набора с повестью Загоскина и зажег сургуч. Горячая лава упала на бумагу. Жандарм медленно размазал сургуч и опустил на него печать. Двуглавый орел распростер на бумаге острые крылья.
— Чем, однако, вызвано запрещение— спросил человек во фланелевой куртке, не глядя на офицера.
— Господин министр по докладу ценсурного комитета остался недоволен статьей о крепостном праве, — объяснил офицер. — Кроме того, в сочинении Лажечникова об индейцах…
— Загоскина, — невольно поправил редактор.
— В сочинении об индейских племенах господин министр усмотрел призыв к неподчинению верховной власти.
Загоскин и редактор напряженно слушали, что скажет офицер дальше.
— Господин Лажечников…
— Загоскин, — снова сказал человек во фланелевой куртке.
— Путаю я всегда этих сочинителей — оба историей увлекаются. Так, у господина Загоскина описан случай свержения какой-то девицей начальника над дикарями. Нельзя. Пусть подобный случай даже и произошел. Но зачем его выделять? Вот если бы описать, как дикари молятся всевышнему за здравие царствующего дома…
Офицер мечтательно вздохнул.
— Заговорился я с вами, господа, — сказал он и передал сургуч унтеру, прибавив — Опечатай приборы.
Офицер поднялся со стула и потянулся за бумагами, лежащими в конце стола. Вслед за этим раздался глухой стук — на пол упал горшок с померанцем. Офицер задел его эфесом сабли.
— Какая жалость!.. — сказал он растерянно. — Я ведь сам любитель… Citrus vulgaris…
Редактор стоял не шелохнувшись. Красные пятна горели на его щеках. Цветок лежал на полу, была отчетливо видна сеть тонких белых корней в черных комьях земли.
— Прискорбная случайность, — промолвил сокрушенно жандарм, склоняясь над цветком и трогая черепки концом сабли. — Помочь ничем нельзя-с. Стебель сломан… Хрупкое создание…
— Кончайте скорей свою церемонию! — крикнул редактор, отворачиваясь к стене. На нем лица не было. Плечи тряслись под фланелевой курткой.
Когда все бумаги, станки, шкаф были опечатаны, жандармы ушли, унося с собой кипы бумаг.
— Вы знаете, — сказал редактор Загоскину, зябко кутая горло в красный фуляр, — российские жандармы владеют какою-то тайной… Безусловно, они знают основы животного магнетизма, месмеризма или чего-либо вроде этого. Подумайте только, добродушный по существу пожилой человек в каске с султаном внушил мне ужас, — мне, прочитавшему тысячи книг, мне, знающему наизусть «Фауста»… И этот цветок, и рассуждения о торжестве полицейской печати! Это ужасно!.. — Редактор хрустнул пальцами. — Вряд ли мне дадут умереть спокойно, и как страшно ощутить — пусть на мгновение — раба в себе!..
