Две горсти песка. Мату-Гросу - Антони Смит
Например, «по грубым подсчетам» Пирселла, в 1956 году в Серенгети обитала 101 тысяча гну. В 1957 году Свиннертон «весьма приблизительно» определил их численность в 180–200 тысяч. Отец и сын Гржимеки в 1958 году насчитали с воздуха 99 481 гну. Тремя годами позже Толбот и Стюарт, произведя аэрофотосъемку, сообщили цифру — 221 699 гну. Такой же разнобой видим в подсчете с воздуха поголовья зебр. У Гржимеков итог — 57 199, у других — 151 006. Гржимеки видели 5172 антилопы топи[14], Толбот и Стюарт — 15 766. Причин расхождения много, такие огромные стада трудно подсчитывать, тем не менее очень важно возможно точнее установить их истинную численность[15].
Нас особенно интересовали наблюдения над популяциями, так как в этом деле аэростат, сдавалось нам, мог бы сыграть важную роль. Казалось бы, привязной аэростат, запускаемый в воздух в любой точке и позволяющий пассажирам спокойно обозревать ландшафт с высоты, скажем, трехсот метров, сулит большие преимущества перед самолетами и автомашинами. Мы должны были проверить свою догадку на практике. Однако не это больше всего занимало наши мысли, когда мы возвращались из очередной вылазки. Незабываемые картины вызывали у нас одно пламенное желание — сделать все, чтобы помочь сохранить Серенгети. То это были тридцать тысяч спугнутых кем-то гну, которые с грохотом промчались мимо нас, то стая бегущих по следу гепардов, или детеныш зебры на фоне бездонного неба, или топи — одинокий сторож на бугорке. Куда бы мы ни поехали в Серенгети и что бы ни происходило, всегда в памяти на всю жизнь оставалось чудесное зрелище. Мы приезжали вечером в лагерь, опьяненные впечатлениями, а душа жаждала еще. Как и все, кто попадает в этот национальный парк, мы с первой минуты стали его поборниками. Серенгети — наследство, которое нельзя расточать. Серенгети надо спасти, каких бы трудов это ни стоило; нельзя допустить мысли о его гибели. Если кто-нибудь думает иначе, пусть побывает там и приобщится к этой сокровищнице.
Глава двадцатая
Табун
К тому времени, как мы добрались до Серенгети, я успел довольно хорошо узнать своих товарищей. Я не уставал благодарить судьбу за таких спутников и с радостью отмечал, что нам удалось совсем обойтись без обычных для экспедиций споров и раздоров, настолько обычных, что я спрашивал сам себя, как это мы ухитрились их избежать. Очевидно, все дело в чередовании опасных переделок и напряженной работы. Мелочное раздражение, бич небольших замкнутых групп, копится постепенно. А что успело накопиться, сразу рассеивается после успешного поединка с грозной опасностью — такой, как восходящие воздушные течения над Рифт-Валли. Способность злиться по пустякам не выживает в такой обстановке, для нее просто нет места.
А впрочем, не возвожу ли я напраслину на моих товарищей? Что-то подсказывает мне, что Дуглас в любой обстановке нашел бы способ не тратить своей энергии на пустые препирательства, Ален же предпочел бы заняться чем-нибудь другим. Проверить эту догадку мне не пришлось — не было случая. Флегматичность Дугласа была просто непостижима. Как-никак мои трюки с шаром сплошь и рядом подвергали его жизнь опасности, однако он ни разу не вмешался в вопросы пилотирования, считая, что аэронавтика — мое дело, а его дело — съемки. Сверх того, он явно был не способен таить в душе обиду. Однажды я бросил его на дороге под палящим солнцем, чтобы съездить за каким-то болтом. Я обещал обернуться за пять минут, но в пути случился прокол, а запасная шина оказалась ненакачанной. Как назло и болт не сразу нашелся. В итоге прошло больше двух часов, прежде чем я вернулся к Дугласу, которому даже негде было укрыться от зноя. Насколько мне помнится, между нами развернулся такой диалог:
Дуглас. Привет.
Я. Надеюсь, тебя не очень мучила жажда. Вот, попей.
Дуглас. Спасибо.
Я. Извини, что я так долго.
Дуглас. Ничего. Представляешь себе, тут недавно прошел один человек с двумя большими английскими булавками в ушах.
Я. Что ж, можно их носить и в ушах.
Дуглас. Пожалуй.
Я. Слышишь, мне правда очень неловко, что я долго ездил.
Дуглас. Пустяки. Хотелось бы мне знать, с какой стати он воткнул себе булавки в уши?
Я. А тебе не хочется знать, почему меня так долго не было?
Дуглас. Наверное, тебя что-нибудь задержало.
Я. Вот именно.
Дуглас. Ну вот.
Ален совсем другой. Уж он-то не смог бы спокойно сидеть и размышлять, зачем человеку носить в ушах английские булавки. Он вообще не способен сидеть на одном месте. Рано расставшись со школой, которая рассчитана на долгое и упорное сидение, он сперва пошел работать на мясокомбинат, однако вскоре заключил, что ему больше по нраву зоология, и решил заняться ею. Неделями, месяцами Ален бродил в лесах Восточной Африки, исследуя и снимая на кинопленку животный мир. Все его лагерное снаряжение составлял спальный мешок — заслуженный и горячо любимый Аленом «ветеран», из которого без конца лезли перья и которому был запрещен доступ в Серенгети, ибо инспектора посчитали сей дряхлый предмет слишком антисанитарным для приличного национального парка. Ален купил новый мешок только после того, как старый лишился своего последнего пера.
Мать Алена служит в банке, только бы не сидеть в зверинце, в который превращен ее дом. Антилопа бонго[16], которая под конец достигла веса около ста семидесяти килограммов, была Алену настолько дорога, что он вместо загона одиннадцать месяцев держал ее в комнате, предназначенной для гостей. А бабуин, которого Ален привез совсем молодым, шесть лет жил в доме. На первых порах он ко всем относился почтительно. Потом, как это свойственно многим стайным животным, он захотел повелевать и живо подчинил себе мать и сестру Алена, однако сам Ален ему не покорился. Шесть лет Алену удавалось перекричать жильца, издавая характерный для бабуинов звук — низкое, гулкое «угу-гу», но затем бабуин окончательно вышел из повиновения и вообразил себя хозяином, причем в его понимании это — увы! — означало, что можно безобразничать, кусать кого попало и вторгаться во владения соседей. Зверь в нем взял верх, и это его погубило: с бабуином пришлось расстаться.
Если не считать мясокомбинат, первый заработок Алену принесли змеи. Он наловил кучу рептилий и выставил их на каком-то местном празднике. Повесил
