Луис Ламур - Походный барабан
Предусмотрительность Сафии изумляла меня. Квартал, где я обитал сейчас, ожидая её зова, был убогий, населенный наемными солдатами и разным людом, обычно следующим за армией. Улица рядом с акведуком была та самая, где ожидали в конюшне наши кони. Недалеко от неё находились небольшие крепостные ворота, нечто вроде потайного выхода — потерны.
Дни шли за днями, но в доме имелся богатый запас еды; в глиняном кувшине, подвешенном к потолку, была вода. Нашлись здесь и книги.
Я завел себе только одного друга — озорного, пронырливого человека с проворными руками и ещё более проворным умом. Звали его Хатиб. Он был уже не молод и мало чего не знал из жизни нищих и мошенников. Присев на корточки у порога, он щедро угощал меня новостями, собранными на улицах, а также сведениями о наших ближайших соседях.
У него было лицо, словно выкроенное из старой, мятой-перемятой кожи, и странная манера поглядывать искоса, словно оценивая впечатление, произведенное его словами. Я, по-видимому, нравился ему, да и он мне тоже, но в моем положении было рискованно доверять кому-либо.
Я выдавал себя за солдата-франка и бывшего пирата — эту личину я мог носить вполне естественно, потому что, помимо собственного краткого опыта, у меня в памяти хранилось бесчисленное множество рассказов отца и его команды.
Хатиб научил меня кое-каким трюкам, совершаемым при помощи ловкости рук, и разным фокусам — он как-то странствовал с компанией акробатов и фокусников, а заодно воровал вместе с ними.
За книги я брался только по ночам и при закрытой двери. Умение читать как-то отмечало человека, а о приметных людях всегда ходят сплетни.
В это время я читал «Ожерелье голубки» — труд некоего молодого испанца, мавра по происхождениюnote 12, посвятившего свое время исследованиям любовных игр и сопровождающих их феноменов. Это показалось мне довольно занимательной областью познания.
Хатиб представлял собой книгу несколько иного рода, которую я никогда не уставал читать. Как мне казалось, в его коварном, изощренном, безнравственном уме таились все хитрые трюки и замысловатые устройства, изобретенные фокусниками и мошенниками за тысячу лет. И, кроме того, он обладал такими качествами, как достоинство и верность, что могло бы послужить уроком для любого христианина или мусульманина.
Я часто ходил с Хатибом в укромное местечко среди старых развалин, где собирались акробаты и жонглеры поупражняться в своем ремесле или освоить новые трюки. Я всегда был сильным и ловким, умел владеть своим телом, и потому участвовал в их занятиях, обучаясь разным переворотам, кувыркам и хождению колесом. Кое-чему из этих штук я научился ещё мальчишкой у ровесников, но теперь стал настоящим мастером.
А ещё поблизости проходила Улица Книготорговцев, где собиралось свыше сотни купцов. Они обосновались здесь ещё со времен Аббасидов. Аль-Якуби свидетельствует, что в его время, около 891 года по христианскому календарю, их лавки уже стояли на этой улице.
Многие из лавочников писали письма за плату, были авторами книг и образованными людьми, сведущими в различных областях. Лавки книготорговцев служили не только местом продажи книг, но и очагами интеллектуальных диспутов.
Несколько раз я покупал здесь копии старинных рукописей и проносил их в свой новый дом тайком, под одеждой. Одна из этих рукописей происходила из частного собрания великого египетского врача Имхотепа и касалась лечения болезней глаз, кожи и конечностей.
Я никогда не уставал околачиваться вокруг книжных лавок, прислушиваясь к спорам, рассматривая египетские папирусы, китайские бумажные листы, свитки, пергаменты. Кордова изготовляла свою бумагу и имела собственных печатников.
В 751 году китайские пленники принесли с собой в далекий город Самарканд искусство изготовления бумаги из обрывков полотна, льняного или конопляного. В 794 году в Багдаде была устроена бумагоделательная мельница, и во всех правительственных учреждениях пергамент заменили бумагой. К десятому веку она широко распространилась по всему мусульманскому миру, а с её появлением пришло и обилие книг.
Бесцельно прогуливаясь по улочкам базара, я беседовал с ткачами и их хозяевами, очарованный их искусством. Подбирая нужный корм, они выводили особые породы шелковичных червей, которые пряли шелк разных цветов. Белые коконы получали, кормя червей листьями белой шелковицы; однако если брали листья карликовой шелковицы, то коконы становились желтыми, а черви, вскормленные листьями клещевины, давали желтовато-коричневые коконы. Немногие, кроме тех, кто занимался этим ремеслом, были посвящены в эти тайны, и даже не все, работающие с шелком.
Арабы, искуснейшие прядильщики и ткачи, проводили опыты со многими видами листьев, и мне шепотом рассказывали, что один из них придумал даже такой шелк, который мог отравить того, кто его носил, потому что в корм червям давали ядовитые для человека, хотя безвредные для шелкопряда листья.
Этот шелк был величайшей редкостью, и халаты или подштанники из него продавались лишь немногим тайным заказчикам. Впрочем, халаты из этого материала шили редко, потому что он особенно сильно действовал, соприкасаясь с кожей. Покупателями часто бывали женщины из гаремов, желающие устранить соперницу, или сыновья властителей, рвущиеся к трону. Чаще всего из такого шелка делали подштанники, рубашки или тюрбаны; в таких случаях сила яда увеличивалась под действием телесного тепла. Носивший такое платье был обречен на смерть, часто в припадке безумия, но без каких-либо признаков отравления.
Говорили, что один араб кормил своих червей листьями индийской лианы с цветами-колокольчиками, отчего черви будто бы давали шелк багряного цвета. Однако это были лишь слухи.
Продавались и красивые краски для пряжи; лучшая красная краска добывалась из насекомых, живущих на дубах; таких насекомых арабы называли «кирмиз"note 13.
На сердце у меня тяжким грузом лежало беспокойство, и я не решался надолго уходить из своей каморки, ибо, когда я понадоблюсь Сафии, то надобность эта будет внезапной и отчаянно спешной. Она дала мне кров, еду и одежду в момент наибольшей нужды, и более того, если кто-нибудь мог выяснить, где сейчас находится мой отец, то именно она. А ей грозит смертельная опасность — это я знал несомненно.
Иногда у меня мелькали подозрения, что она занимается колдовством, хотя никаких признаков этого я не замечал. А уж для человека, сведущего, подобно мне, в древнем неписаном знании, они были бы очевидны. Разве родители моих родителей не похоронены с ветками дуба и белой омелой?
Наши семейные предания повествовали о временах, когда на самом высоком месте острова Мон-Сен-Мишель стоял друидский храм — задолго до того, как христиане собрались что-то строить там. Разве мои предки не учились в тайных святилищах покинутого города Толант, разрушенного норманнами в 875 году?
