Владимир Санин - Не говори ты Арктике – прощай
В прошлом мне довелось трястись в вертолете лишь однажды, зато при обстоятельствах, которые надолго запомнились. Перед выходом «Оби» из Мирного в Молодежную была получена радиограмма: японский ледокол «Фудзи» попал в тяжелые льды, потерял лопасти правого винта и намертво застрял. Редкостное совпадение: как сегодня Подрядчиков и Чуков могли рассчитывать лишь на помощь Лукина, так и у «Фудзи» была одна надежда на «Обь» — ни одного другого корабля на расстоянии трех-четырех тысяч миль в Антарктике не было. Мы на самом полном с неделю шли к «Фудзи», увидели его наконец и — двое суток не могли пробиться через восьмимильную полосу железобетонных паковых льдов. Тогда с «Фудзи» прилетел вертолет, и капитан «Оби» Эдуард Куприн взял меня с собой на ледовую разведку. К сожалению, результаты ее были сплошь отрицательные, но рекомендации, которые Куприн дал своему японскому коллеге, помогли «Фудзи» благополучно выбраться из ловушки. Для меня же, кроме понятных впечатлений, этот первый полет запомнился и тем, что я на несколько часов оглох и, придя в себя, торжественно поклялся не приближаться отныне к вертолету на пушечный выстрел. Ну а чего стоят такого рода клятвы, каждый из нас знает по себе.
До острова Ушакова, через который должны были пройти Подрядчиков и Чуков, было около двухсот восьмидесяти километров то сплошного, то битого или торошенного льда; особенно мощные нагромождения торосов начинались километрах в тридцати от острова — как раз по маршруту групп. Если обычно в полетах над Арктикой я любовался ее пейзажами, игрой красок и удивительно похожими на средневековые крепостные стены грядами торосов, то на сей раз эти картины производили совсем иное впечатление — тревожное, что ли. Трудно было себе представить, что по этим в клочья разорванным, вздыбившимся льдам могут пройти люди, значительная часть их маршрута казалась непреодолимой. На обратном пути Лукин и Реймеров решили обязательно разыскать хоть одну из групп — открытым текстом предупредить о трудности затеянного ими предприятия.
Остров Ушакова, затерянный в Карском море клочок суши с нахлобученной на нее ледяной шапкой купола, — идеальное место для человека, пожелавшего на какое-то время расстаться с цивилизацией. К подножию купола прилепилась крохотная полярная станция, ее коллектив — начальник, механик, радист, метеоролог; летом на денек подходит корабль со снабжением, в остальные времена года то ли случайно залетит, то ли проскочит мимо одинокий вертолет; из развлечений — книги, радио, собаки да медведи (развлечение сомнительное, отлично можно было бы без него обойтись). Для зимовки такие станции самые трудные, особенно если коллектив назначен волевым решением кадровика, а не подобран начальником. Хотя так получилось, что за месяц я побывал на станции три раза, рассказывать о ней не берусь: каждый визит длился меньше часа. В свое время, много лет назад я подумывал о том, чтобы пожить на такой станции хотя бы полгода, но идея не осуществилась, а жаль: нигде лучше настоящую Арктику не познаешь. Четверо мужчин на почти забытом богом и людьми клочке земли (какой там земли, лед да снег), столкновения характеров, полярная тоска, ночные размышления в одиночестве, отчаяние и просветление, мечтания и жестокая реальность — разве не материал для романа, повести, пьесы? Идею никому не навязываю и даже не рекомендую: испытание тяжелое, такую тему, если ты не влюбленный в Арктику подвижник, наскоком не возьмешь.
На обратном пути Реймеров пригласил меня в кабину на место бортмеханика — высшая честь, которая может быть оказана пассажиру. Напрашиваться в кабину нельзя — дурной тон (ишь нахал, пусть спасибо скажет, что на борт взяли!), и я весь извелся в ожидании приглашения. Какой кругозор! Иллюминатор я сравнил бы с телевизором, на экране которого видишь лишь ограниченный сектор футбольного поля, а из кабины же наблюдаешь за всей игрой. Арктика — с трех сторон как на ладони, такой ее можно увидеть только с вертолета, идущего на небольшой высоте с примитивной для самолета скоростью. Пейзаж — фантастический, особенно тогда, когда на твоих глазах ледяной панцирь приходит в движение, льдины лезут одна на другую и ты не слышишь, но только знаешь, что внизу сейчас чудовищный грохот рождающегося вала торосов, а в сотне метров обширное ровное поле с белым покрывалом, а за ним мощная черная река гигантского разводья, снова торосы, битый лед… Смотришь с высоты и невольно думаешь: вот здесь можно… а отсюда бы подальше и побыстрее — это насчет того, если садиться на вынужденную. Особенно не любят вертолетчики пролетать над чистой водой — запас плавучести у вертолета немногим больший, чем у глыбы гранита.
Реймеров спокойно переговаривался с экипажем; по расчету до возможного местонахождения поход-ников было еще больше ста километров, и напрягаться, всматриваться вниз не имело смысла. Я знал, что командир на редкость хладнокровный, уравновешенный человек, в полете не слишком разговорчив и вопросами досаждать ему не следует; к моему удовольствию, Реймеров сам время от времени пояснял мне ледовую обстановку. Впоследствии это не раз делал Освальд, и этим незаурядным людям, как и Лукину, конечно, я обязан тем, что на практике прошел подготовительный класс школы ликвидации безграмотности.
Быть командиром полярного вертолета — нелегкая ноша: для выполнения задания то и дело приходится нарушать, за что нынче весьма ощутимо бьют; впрочем, не нарушишь и не сделаешь, будут бить тоже, и порой еще сильнее. Реймеров относится к тем, кто ради дела готов осмотрительно нарушать: о таких Боккаччо говорил (цитирую по памяти): лучше делать и каяться, чем не делать и не каяться. Вот одна история, рассказанная Лукиным.
Земля Франца-Иосифа. На станции Нагурская сгорела дизельная, необходимо самым срочным образом ее восстановить. А запасной дизель был только на острове Виктория. Реймеров заправился на Греэм-Белле, пошел на Викторию, взял на подвеску дизель и потащил его в Нагурскую. Если бы условия полета были обычными, а в Нагурской имелся бы керосин для заправки, то рассказ бы на этом закончился. Но из-за сильного встречного ветра и тяжелой подвески путевая скорость вертолета была лишь девяносто километров в час, и на полдороге Реймеров понял, что до Нагурской он долетит, но там обсохнет (не ищите в словаре, на летном жаргоне — останется без горючего). А керосин туда доставить некому, вертолет надолго застрянет на Нагурской, что сорвет план работы нескольких экспедиций. Что же делать? И Реймеров принял смелое решение: сел на дрейфующий лед, отцепил дизель, прикрепил к нему работающую в режиме маяка аварийную радиостанцию — и полетел снова на Греэм-Белл. Там он заправился, полетел обратно, нашел по маяку дизель, благополучно доставил на Нагурскую и с легким сердцем отправился выполнять прерванную программу. И как же была оценена эта воистину блестящая операция? О, вполне по заслугам: из пилотского свидетельства Реймерову вырезали талон, ибо вместо положенных десяти часов суточного налета он проработал одиннадцать часов пятнадцать минут. «Больной был вылечен не по правилам».
