В старом Китае - Василий Михайлович Алексеев
Этот самый фыншуй, который я бы определил, как гадание по форме поверхности земли относительно всякого видного человеческого начинания, требующего места на поверхности земли, — будь то новый дом, храм, пагода, могила, лавка или мастерская — это одна из самых любопытных форм китайского суеверия.
Взбираюсь по красивой лестнице во второй этаж. Здесь ниша, в которой сидит одетое в желтый балахон божество. Над нишей надпись: «Явленные мощи источают свет», говорящая о мощах, над которыми воздвигнута ступа. Взбираюсь по темной лестнице на самый верх. Пока я проделываю это сложное гимнастическое упражнение, китаец, мой спутник, забавляется с гулким эхом переходящим за вершины фальцета голосом. И эхо — что ж ему с этим поделать? — усугубляет удовольствие.
С верхнего этажа открывается чудный вид на монастырь и равнину. Причудливых форм кипарисы и длинноиглистые сосны широким рядом спускаются в долину, полуприкрывая крыши храмов и звездообразные конусы павильонов, где в поучение потомству стоят мраморные памятники. Белеют сквозь свободно раскинутые ветви деревьев мраморные арки, перила, ступени лестницы, рассекает перспективу громадная красная стена с облаковидным, словно влепленным в нее пятном, в котором играют отраженными лучами шлифованные поверхности сложного орнамента.
За монастырем громадная долина с башнями и деревушками, кладбищами и нежно-нежно зеленеющей пшеницей. Кругом горы, нет, не горы, скорее холмы, те неуклюжие громады, что ползут вверх перед вашим взором, словно нехотя, голые, унылые, с тупыми уклонами и бессмысленно круглыми вершинами. Сквозь туман в долине виден плоским темным пятном знаменитый Пекин.
Когда я спускаюсь с башни, вижу перед собой кланяющихся хэшанов, пришедших встретить гостя. Зовут в помещение для гостей, усаживают, расспрашивают. Перебираем общих знакомых. Перечисляются громкие фамилии иностранцев, живущих в Пекине и приезжающих сюда от скуки. Сообщаются наивно все подробности пребывания гостей: сколько кто истратил денег на чан или проиграл в карты, ибо в монастырь и за этим ездят, — как веселились. Рисуется общая картина нравов. Люди пьют, напиваются, жгут фейерверки, пыжи которых так и остаются валяться по дорогам, хохочут и острят над скульптурными изображениями, чертят карандашом на мраморных стенах свои «великие» имена, рисуют усы и бороды бодисатвам, воздвигают и иные памятники, отнюдь не «нерукотворные».
Культурные представители культурных, образованных наций веселятся!
Хэшаны задают мне ряд обычных вопросов. Интересуются, сколько мне лет, почему, несмотря на молодой возраст, растут у меня усы, сколько детей, чем занимаюсь в Пекине и т. д. Заваривают чай, приносят сделанные из теста, обмазанного медом, клетки (мигун), которыми я и угощаюсь. Темнеет. Хэшаны уходят из монастыря. Спрашиваю слугу, куда ушла братия. Ухмыляется и говорит: «Так, вообще погулять».
Сижу в приемной и читаю надписи на стенах. Самая большая из них говорит о распределении обязанностей среди постоянной монастырской братии[11]. Читаю надписи — образцы творчества склонных к поэзии посетителей. Монастырь Лазоревых облаков, т. е. парящий в выси и отрешенный от мира, навеял вдохновение на многих.
Вот образец подобного творчества:
«Входя в монастырь, слышишь дождь, падающий в горах. Вершины гор залиты вечерним светом солнца. Журчит ручеек, выпевая мелодию... Сижу в долинной роще... Веет прохладой... В тени бамбука еще не стаял снег... Уносясь от земли, окутывает меня аромат цветов... И думаю — куда ушли подвижники прошлого? Думаю, мечтаю, напрасно ища в себе ответа и скользя взором по длинной монастырской стене».
Наступает ночь. Луна озаряет широкий двор. Хэшанов нет. Слуги на их медленном языке, с паузами и выразительными жестами рассказывают о своих домашних делах. Все то же, что и везде... О, сколь едины люди земли в своих стремлениях и интересах!
Глава II
НА ЛОДКЕ ПО БОЛЬШОМУ КАНАЛУ
Май 1907 г., Пекин. Мой учитель по Коллеж де Франс профессор Эдуард Шаванн отправляется в путешествие по археологическому Китаю, и я еду с ним. Я предан идее представить в диссертации некий кодекс китайских бытовых надписей, которыми столь богаты китайские города и деревни, и, таким образом, в то время как Шаванн будет собирать археологическую эпиграфику, я хочу обратить внимание на эпиграфику ежедневно-бытовую, но так как в последней отражается и первая, то гармония интересов будет соблюдена.
Счастливая судьба свела меня с Шаванном, однако я иду самостоятельным путем широких культуроведческих задач. По принципу наибольшего охвата китайской культуры я подолгу останавливаюсь на ее составных частях и многообразных проявлениях. Прежде всего я стараюсь овладеть языком и текстом.
Весь опыт моего студенчества привел меня к следующему выводу: нельзя брать дико, в лоб, языки, надо идти в обход крепости, обложить ее со всех сторон.
Изучать язык без изучения культуры невозможно. Здесь существует целостное соотношение: изучай язык, чтобы изучить культуру, ибо она понятна только владеющему языком; изучай культуру, чтобы изучить язык, ибо он является ее отражением.
Руководствуясь этим своим принципом, я и надеюсь собрать во время путешествия эпиграфический материал для хрестоматии китайского языка. Кроме того, я хочу продолжить свои исследования в области храмовой эпиграфики, в частности собрать материал по заклинательным надписям и амулетам. Меня интересует масса сложнейших вопросов, связанных с религией Китая, особенно область китайского храмового синкретизма. Эти цели также общи для нас с Шаванном.
Однако свое главное внимание я хочу обратить на жизнь городов и деревень, на весь китайский быт. Из области китайского фольклора меня особенно интересует лубочная картина, являющаяся как бы иллюстрацией к бытовой эпиграфике: они самым тесным образом связаны друг с другом и друг друга дополняют. Лубочная картина, этот чрезвычайно любопытный образец народного искусства, представляется мне благодатным полем для наблюдения и исследования. Свою диссертацию я хотел бы посвятить именно этой увлекательной теме и возлагаю большие надежды на сбор материала во время экспедиции. Вот основные задачи. Остальное подскажет сам путь.
30 мая[12]. Мы выехали из Пекина поездом, быстро домчавшим нас до Тяньцзиня. Этот огромный торговый порт с его концессиями и прямо-таки невероятным оживлением после величественного Пекина слегка оглушил нас. Всюду масса европейцев, говорящих большей частью по-английски.
В Тяньцзине мы окончательно определили наш маршрут на Цзинаньфу (губернский город Шаньдуна), решив после
