Борис Норд - Льды и люди
Ответил Петр Илляшевич:
— Спасибо. Я счастлив сообщить, что в советской колонии на архипелаге все благополучно. Темные ночи, снежные штормы, визиты белых медведей, — все это позади. Все здоровы. Рация держит регулярную связь с материком.
Встал Ушаков.
— Мне, прожившему три года на острове Врангеля, более чем кому-либо понятно чувство, с которым вы встречаете ледокол, поднимая бокал за мужество, смелость и энергию полярного коллектива. За Арктику, дающую нам переживание, подобное сегодняшнему!
— Ура!
Глядя на спадающие в сотне метров скалы мыса Седова, у подножья которых виднеется крест над могилой погибшего механика „Святого Фоки“, Визе медленно и тяжело бросил слова:
Первое потомство на Северной земле: щенки — ездовые лайки.
— В первый раз я уезжал из бухты Тихой на „Фоке“ с тяжелым чувством. Тень его была и в прошлом году, когда ледокол уходил от вас к Большой Земле. Сейчас этого чувства нет. Надежды оправданы. Вы сделали большое дело.
— За здоровье будущих зимовщиков! За первую женщину архипелага — тов. Демме! — кричит Илляшевич.
— Да, да, за первую женщину архипелага!
Демме смущенно благодарит.
Кузнецов кладет трубку поперек коробки сардинок.
— Я председатель промысловой артели Малых Кармакул. Мне промышленники сказали: набьешь зверя — приедем. Не только норвежанам моржей бить.
— А теперь я, — возвысил голос стоявший все время у печки и улыбавшийся Кренкель. — Отвык я за год говорить и скажу коротко: — Опытно-показательная зимовка была. Все.
Все рассмеялись…
■…Солнечной арктической ночью в бухте Тихой загрохотали лебедки. Снова, как в Архангельске, в воздухе беспомощно забарахтались поднятые лебедкой коровы.
— Майна!
— Вира!
— Полундра!
— Есть!
Тимоша с помощью Кузнецова стаскивал в шлюпку по парадному трапу взятых из Белушьей губы своих длинноухих, разных пород ездовых собак. Бригада кочегаров под руководством младшего Илляшевича выгружала из кормового трюма доски и балки. Доски и балки все пронумерованы, и их остается только собрать.
С кормы я вижу, как старшина артели „полярных плотников“ Африкан уже суетится на пригорке среди валунов. Из валунов выступает геометрически правильный четырехугольник фундамента. Его, отрыв из-под снега валуны, сделали по посланной младшим Илляшевичем радиопросьбе зимовщики. Готовый фундамент на несколько дней сократит стоянку „Седова“ в бухте.
Глухая полночь, но купола ледников на Рубини-Рок, как и днем, матово голубеют. С разных концов берега доносятся оживленные крики. Все, кто свободен, на берегу. Всем хочется чувствовать под ногами твердую почву. Даже если это будут только оледенелые валуны.
ГОВОРИТ ЗЕМЛЯ ФРАНЦА-ИОСИФА
Я глядел на висевший на стене череп молодого моржа. Пустые главные впадины черепа смотрели на плывшие мимо окон айсберги. Маленькая комната Петра Илляшевича окнами смотрела на лежащие за бухтой черные скалы Скот-Кельти.
— Это один из шипевших ночью в полыньях, — указал на череп моржа Илляшевич. — Одной из ночей злобно лаяли на середине бухты собаки. В темноте слышались глухие удары, треск разбивавшегося льда. Довольное шипение. Морж резвился, проламывая молодой лед. Я выстрелил…
В пахнувшей сосной комнате я услышал эпически простой рассказ о первой советской зимовке на острове Гукере.
— Вы принадлежите к немногим вступавшим на валуны этой бухты.
Илляшевич усмехается краями широко открытых голубых глаз. Год назад верные данные об острове могли сообщить только географы и норвежские полярные зверобои. Остров Гукер расположен в соседстве с полюсом. Путь к острову сторожит ледяной барьер — айсберги. Курсом льдов и айсбергов надо плыть к нему.
30 августа 1929 года поверхность Тихой покрылась тонкой пленкой молодого льда. Поднялась снежная пурга. Мыс Седова, Скот-Кельти и Рубини-Рок скрыл летящий снег. Вечером завыла сирена „Седова“. Он уходил на юг. Близилась арктическая ночь. Она могла захватить ледокол в архипелаге. Большая Земля лежала за ледяным барьером. Сквозь него нужно было прорваться в течение нескольких ближайших дней. Иначе была обеспечена зимовка во льдах.
Покрывая гул пурги, „Седов“ проревел третий раз.
По занесенному снегом трапу на лед, в снежную пургу, сошли семеро.
Первый из семерых нес серого пушистого котенка.
— Тихий вперед!
— До будущего года!
— До будущего!..
— Спасибо вам, товарищи, что затащили нас сюда! — крикнул Эрнест Кренкель. Он благодарил всерьез.
Винт заработал. С кормы повернувшегося ледокола раздался потерявшийся в снежных хлопьях залп.
Медленно, не оглядываясь, семеро молча шли по льду. Залп отрезал последние нити, связывавшие их с прошлым, с материком.
Отныне у них было только настоящее. Оно заключалось в одном деревянном доме у подножья мыса. В нем семеро должны были провести год, может быть — два. Это зависело от ненадежной милости полярных льдов.
…Сквозь снежные хлопья ветер донес из горла бухты бодрый коллективный крик.
— Кажется, кричат ура, — взволнованно сказал кто-то.
Угрюмое шествие было нарушено. Щемящую тоску сменил порыв радости. Кричали с ледокола.
Все мы, не разбирая дороги, бросились по льдам назад. Впереди с жалостным воем неслись собаки. Они точно чувствовали, что больше никогда не увидят Большой Земли.
Общий вид советской колонии на Земле Франца-Иосифа.
— Достигнув кромки льда, — говорит Илляшевич, — мы долго махали смутным очертаниям исчезавшего в пурге ледокола. Оленьи шапки метались над головами до мгновения, пока пурга не поглотила последние искорки седовских огней. Мы остались одни…
Начавшуюся в день ухода „Седова“ пургу сменили стоявшие неделями туманы. Во время туманов к окнам зимовья прилипала белесая скользкая пелена. Дым тумана заслонял все очертания окрестностей бухты. Знакомое, привычное, реальное оставалось только в нескольких комнатах. За окнами внешний мир кончался Большая Земля. Шумные города. Автомобили. Театры. Это казалось смутным воображением когда-то виденного полузабытого сна. Воспоминания тонули в начинавшейся за окнами скользкой трясине тумана. Дни, заполненные мглой, проходили в тоскливом сидении. На короткое время, когда уходила мгла, начинались снежные пурги.
