Иван Папанин - На полюсе (Изд. 1980 г.)
— Пришлите нам через Громова посылки, письма, книги!
Мы решили нарисовать на льду яркое пятно, чтобы Громов нас заметил. Проваливаясь в снежной каше, мы тащили нарты с краской и прилежно разбрызгивали её вениками. Сделали громадный оранжевый круг. Ждём. Кренкель сидит у радио, а мы нетерпеливо смотрим на небо. Прошло несколько часов. Вот-вот Громов покажется.
Вдруг Кренкель заявляет:
— Слушайте, Громов передаёт радиограмму: «Завоевателям Арктики — привет!»
— За привет спасибо, — толковали мы, — а где же он сам?
Потом поняли. Ведь Громову надо лететь в Америку через полюс, а нас уже отнесло от полюса километров на двести.
Так и улетел Громов с нашими подарками в Америку.
НАШ ДОМ
Дни шли за днями. Шесть месяцев мы уже прожили на льдине. Осталось ещё столько же. Но самое трудное впереди. Кончился полярный день. В октябре мы увидели солнце в последний раз. Началась долгая, холодная полярная ночь.
Мы оделись по-зимнему. В палатке стало тесно, потому что наши шубы, малицы, куртки, рукавицы, меховая обувь — всё это занимало много места. Да ещё «тапочки». Так мы называли громадные валенки с отрезанными голенищами. В такой «тапочке» можно свободно купать годовалого младенца. На тапочки напяливались ещё галоши — «пароходы».
Одеваться при нашей тесноте надо было осторожно. Мы всегда помнили: влезая в спальный мешок, не ударься головой об угол стола. Надевая фуфайку, не опрокинь пепельницу и пузырьки Ширшова. Вытягиваясь во весь рост, берегись гайки на потолке.
Входить во «дворец» тоже надо было осторожно. Направо — «кабинет» Кренкеля: радиоприёмники, инструменты, — как бы там чего не смахнуть, не испортить. Налево — самодельный «буфет»; заденешь — всё полетит. На полу ящики Ширшова. Перешагивая через них, гляди в оба. В ящиках драгоценные пробы воды.
Вдоль стены — в два этажа койки. Между койками зыбкий стол. Над лампой — жестянка. Кренкель всегда заполнял эту жестянку звонкой, промёрзшей колбасой. Колбаса там оттаивала, нагревалась. Мы перещеголяли лучшие магазины: у нас была горячая колбаса в любое время. Зато с водой стало плохо. Летом мы страдали оттого, что везде вода. А зимой страдали оттого, что воды нигде не было. Кругом лёд, снег, а воды — ни капельки!
Мы добывали воду из снега. Чтобы приготовить обед, надо было долго растапливать снег на примусе. Поэтому мы воду экономили, берегли.
«ПРОФЕССОР ПО ВСЕМ БОЛЕЗНЯМ»
Среди нас был и доктор: он же заведующий аптекой, и медицинская сестра, и «профессор по всем болезням». Это был Ширшов.
Пётр Петрович учился на доктора всего лишь несколько недель. Перед полётом на полюс он ходил в больницу — смотрел, как делают операции.
Пётр Петрович был сердитым «профессором». Поэтому болеть мы опасались и почти не хворали. «Доктору» пришлось нас лечить всего два-три раза.
Однажды Женя Фёдоров плохо себя почувствовал. Ширшов стал его выслушивать, как настоящий профессор:
— Дышите!
Женя усердно задышал.
— Не дышите!
Женя замер.
— Скажите «а-а»… Покажите язык!
Женя показал.
— Ну-с, так, — сказал «профессор». — Одевайтесь. Всё ясно. Надо поставить банки. Немедленно.
А банки нам дали огромные, в стакан величиной.
«Профессор» развёл страшный факел, чуть не спалил палатку. Сунул факел в банку и сразу приложил её к спине Жени. Кожа у бедного Фёдорова втянулась до самого дна банки. «Профессор» поставил вторую. А на третью у Жени кожи на спине не хватило: она вся втянулась в банки.
Как-то у меня заболела спина.
Я говорю:
— Профессор Ширшов, что-то трудно дышать.
Пётр Петрович взял докторскую трубку, послушал с важным видом.
— Иван Дмитриевич, у тебя внутри что-то хрипит. Надо натереться скипидаром.
Раз доктор говорит — значит, надо. Я разделся, лёг на оленьи шкуры. Ширшов налил себе на руки скипидару. А руки у «профессора», признаться, были не первой чистоты — в копоти, в масле… Вот он стал растирать меня. Что такое? От скипидара руки у «профессора» стали чистые, зато у меня спина стала полосатая, как у зебры. Всё-таки он меня вылечил.
Когда нас выбирали в Верховный Совет СССР, ребята на родине Ширшова, в городе Днепропетровске, распевали:
Все большие, детвора.Голосуйте за Петра,За Петра Петровича,За Ширша Ширшовича!
Нам рассказали об этом по радио, и мы стали величать Петю по-новому: «Профессор Ширшович».
«Профессор» и сам любил сочинять стихи.
Однажды я видел: около палатки стоит Ширшович. Перед ним Весёлый. Ширшов с жаром декламирует:
Что может сравнитьсяС твоими глазами. Мой пёс!Я вижу, я знаю.Ты тронут До слёз…
И после каждой строчки угощает Весёлого колбасой. Весёлый восторженно виляет хвостом, радуется, и сразу видно, что стихи Ширшова ему по вкусу.
МЕДВЕДИ
Весёлый был настоящий полярник. Он устраивал свои «базы» — закапывал в снег остатки своей еды. Он был умный, толковый пёс, только слегка вороватый: частенько забирался на наши склады. Я его один раз поймал: озираясь, он откапывал мясо.
Я с ним, признаться, не стал церемониться и отлупил как следует.
— Не смей сюда ходить!
Что же он сделал? Пока били, он терпел. А потом обошёл кругом километра на полтора, чтобы следов не заметили, и опять забрался в склад.
Пришлось его привязать к нартам. Но это было тоже плохо. Вот что однажды у нас случилось.
Как-то ночью Кренкель вышел из палатки и вдруг закричал:
— Медведи! Медведица и два медвежонка! Скорей вставайте!
Мы уже спали. Но тут мы оделись в два счёта, выскочили. Видим: Эрнст стреляет в косолапых, а те удирают во всю прыть. Поди лови их!
Что тут было с Весёлым!
Он выл, рвался, метался, тянул за собой тяжёлые нарты. Я быстро отвязал его.
Он пулей понёсся к медведям, но, пока мы подбежали, их уже и след простыл.
Мы вернулись в палатку. А Весёлый долго ещё носился по льдам. Прибежал только через три часа. И всё скулил, жаловался, тёрся у ног, точно он виноват, что упустил медведей.
— Разучились мы охотиться, братки! — сказал я.
— Да, — отозвался Петя, — сейчас неплохо бы поесть свежей медвежатины!
Теодорыч усмехнулся:
— Убили не убили — это неважно. Важно, что мы видели медведицу, да ещё с медвежатами!
Мы стали рассуждать. Если здесь водятся медведи, значит, и нерпы должны быть. Ведь медведи ими питаются. А если есть нерпы, значит, должна быть и рыба. Через несколько дней я увидел в трещине нерпу. «Ну, — думаю, — полакомимся нерпичьей печёнкой». Выстрелил, попал. Но убитую нерпу унесло течением под лёд. Экая досада!
