Теодор Шумовский - Арабы и море. По страницам рукописей и книг
Остается добавить, что дошедшие до нас факты биографии Челеби рисуют его в привлекательном свете: испытавший морскую катастрофу и выброшенный на чужой берег, не зная, во что обойдется ему гибель флота по возвращении на родину, он смог собрать силы и создать обширное и долговечное руководство для мореплавателей; он открыто назвал свои источники, что у современных ему восточных писателей, как и у их предшественников, встречается далеко не всегда; его отзыв об авторе двух использованных им крупных сочинений – Ахмаде ибн Маджиде исполнен душевной теплоты и сердечности: это, пишет он, «искатель правды среди мореплавателей, наиболее заслуживающий доверия из лоцманов и моряков Западной Индии в XV и XVI веках». Наконец, и в «Отчетах о путешествиях» Феррана, упоминавшихся выше, данным Челеби пришлось отвести весьма значительное место. Все это показывает, насколько несостоятельным бывает переход из одной крайности в другую.
После 1914 года Ферран был всецело поглощен изучением открытых рукописей. Особенное его внимание привлек наиболее плодовитый из двух авторов – Ахмад ибн Маджид: кроме девятнадцати произведений в одном сборнике, ему принадлежали три в другом; самое крупное сочинение содержало упоминание еще о десяти трактатах автора, а позднейшие исследования увеличили это число до тринадцати, затем до пятнадцати. Итого тридцать семь работ! В арабской географической литературе, как она известна сегодня, это явление незаурядное. По содержанию все это были технические описания условий навигации в разных частях Индийского океана, формально – почти исключительно стихотворные поэмы, где размер и рифма служили цели облегчить запоминание этих руководств наизусть; помимо небольшого рассуждения о приметах близкой суши, лишь один трактат, самый большой, был составлен в прозе. Однако не обилие образцов творчества Ахмада ибн Маджида заинтересовало Феррана и даже не самый жанр, неведомый традиционной европейской науке, а единичный эпизод из биографии арабского кормчего, неожиданно связавший его имя с историей западной географии.
«Да, Челеби упоминает об Ахмаде ибн Маджиде, – размышлял Ферран, – и это живое свидетельство почти современника: разница между ними составляет приблизительно полвека, отзыв турецкого адмирала еще сохраняет аромат почитания, облекавший свежую память о незаурядном арабе.
Но, помнится, кто-то еще называет это имя… Кто же? Где?» Не верилось, чтобы это был обман чувств, но в какой же из десятков просмотренных рукописей и сотен прочитанных книг мелькнуло это имя, всплыло и утонуло в пучине строк и листов, встретив равнодушный взгляд человека, которому оно тогда ничего не говорило? «Кто же? Где?» – напряженно думал Ферран. За днями прошли недели, и цепкая память филолога подсказала: ан-Нахравали. Да, Кутбаддин ан-Нахравали, набожный мекканский писатель, современник Челеби. Ревнитель мусульманской ортодоксальности, он, видимо, не случайно избрал местом своего проживания «Мать городов», где традиции были прочнее, где нравы сохранили больше первоначальных черт, нежели в поздних центрах раздробившейся арабской державы. Угрюмый свидетель упадка былого могущества арабов и возвышения иноземных пришельцев, он предоставлял выход своим чувствам в описании современных ему событий, которым давал собственную оценку. Ан-Нахравали принадлежит сочинение под традиционно замысловатым названием «Йеменская молния об османском завоевании», сохранившееся в рукописи парижской Национальной библиотеки, а также в фонде нашей Академии наук.
Ферран читал: «В начале десятого века[12] средь небывалых и злосчастных событий было проникновение проклятых португальцев, принадлежащих ко племени мерзостных франков, в местности Индии. Их отряд обычно выходил на кораблях из пролива Сеуты[13] в Море[14], вступал во Мраки[15] и проходил позади Лунных гор… – это место, питающее истоки реки Нил. Достигши востока, они плыли вблизи от берега в бурном месте по опасному проливу, коего с одной стороны гора, с другой – море Мрака. Их корабли не могли приблизиться к этому месту без того, чтобы не разбиться; никто из них не спасался. Они продолжали пребывать в том же положении некоторое время, гибли в этом месте, и никто из подобных им не мог благополучно проникнуть в Индийское море, пока не прорвался к Индии один парусник. Они не переставали добиваться сведений об этом море, и, наконец, им указал путь опытный человек из моряков, коего звали Ахмад ибн Маджид…»
Ученый бросился к португальским хроникам XVI века. Описывая пребывание весной 1498 года первой экспедиции Васко да Гамы в восточноафриканской гавани Малинди, историк Жоао да Барруш сообщал:
«Во время пребывания Васко да Гамы в Малинди со знатными индусами, посетившими португальского адмирала на борту его корабля, был некий мавр из Гузерата по имени Малемо Кана. От удовольствия разговаривать с нашими земляками, а также чтобы угодить королю Малинди, искавшему пилота для португальцев, он согласился отправиться с ними. Поговорив с ним, да Гама остался весьма удовлетворен его знаниями, особенно когда мавр показал ему карту всего индийского побережья, построенную, как вообще у мавров, с меридианами и параллелями, весьма подробную, но без указания ветровых румбов. Так как квадраты долгот и широт были весьма мелки, карта казалась очень точной. Да Гама показал мавру большую астролябию из дерева, привезенную им, и другие металлические астролябии для снятия высоты солнца и звезд. При виде этих приборов мавр не выразил никакого удивления. Он сказал, что арабские пилоты Красного моря пользуются приборами треугольной формы и квадрантами для того, чтобы измерять высоту солнца и особенно Полярной звезды, что весьма употребительно в мореплавании. Мавр добавил, что он сам и моряки из Камбея и всей Индии плавают, пользуясь некоторыми звездами, как северными, так и южными, и наиболее заметными, расположенными посреди неба, на востоке и западе. Для этого они пользуются не астролябией, а другим инструментом (который он и показал), состоящим из трех дощечек, который имеет ту же цель, что и у наших моряков бальестилья… После этого и других разговоров с этим пилотом да Гама получил впечатление, что в нем он приобрел большую ценность. Чтобы его не потерять, он приказал немедленно плыть в Индию и 24 апреля двинулся в путь.»[16].
Современник Барруша Дамиао да Гоиш отмечал: «Король Малинди дал Васко да Гаме хорошего лоцмана, мавра из Гузерата, по имени Малемо Канака»[17].
У третьего летописца, Фернао Лопиша да Каштаньеды, значилось:
«Васко да Гама прибыл в Малинди 15 марта 1498 года. Король Малинди послал к нему гузератского пилота по имени Канака 22 апреля, и да Гама отплыл с ним в Каликут 24 апреля»[18].
Выдающийся португальский поэт Луиж Камоэнш, с музой которого русский читатель познакомился еще в XVIII веке, в патриотической эпопее «Лусиады» посвятил арабскому лоцману трепетные строки:
В кормчем, суда стремящем, нет ни лжеца, ни труса;Верным путем ведет он в море потомков Луса.Стало дышаться легче, место нашлось надежде;Стал безопасным путь наш, полный тревоги прежде[19].
Загадочная фигура проводника флотилии Васко да Гамы по имени Малемо Кана или Малемо Канака давно интересовала исследователей. Если в конце восемнадцатого столетия автор 22-томного немецкого свода по истории путешествий Теофил Эрман ограничился упоминанием того, что «в Малинди португальцы получили очень сведущего пилота по имени Канака или Малемо Кана»[20], то несколько позже знаменитый
Сильвестр де Саси, открывающий славную плеяду французских востоковедов XIX века, сделал первую попытку сопоставить это лицо с Ахмадом ибн Маджидом из хроники ан-Нахра-вали. Ограниченный состав материалов, которыми располагал де Саси, сужал поле его исследований, и решительного вывода он сделать не мог. В 1892 году португальский ученый Давид Лопиш в своей работе по истории завоевания Йемена османскими турками вернулся к свидетельству ан-Нахравали, однако и он не решил проблемы, ибо разрозненные данные, имевшиеся в распоряжении тогдашней науки, делали ее уравнением со многими неизвестными, слишком многими для построения правдоподобной гипотезы, как показалось тогда осторожным исследователям.
Увы, осторожность – необходимое качество ученого – в чрезмерной дозе становится препоной для развития науки. Даже в 1914 году, после обнаружения двух сборников с мореходными руководствами, Ферран писал, что «Ахмад ибн Маджид, капитан корабля, нам больше ничем не известен», хотя именно сочинения арабского навигатора одним только фактом своего существования дали ему ту опору, которой недоставало его предшественникам. В самом деле, обилие работ на специальную тему указывало, что автор не был случайным лицом в сфере своей профессии; дифференцированное содержание лоций говорило о разносторонних познаниях, а описание в каждой из них сравнительно небольшого района – о глубоком проникновении в существо предмета. Все это объясняло тот пиетет, которым было окружено имя Ахмада ибн Маджида у турецкого мореплавателя, как и ту известность, которая позволила этому имени проникнуть в сочинение мекканского догматика.
