Две горсти песка. Мату-Гросу - Антони Смит
Мне не давала покоя дурацкая жажда. Когда мы пришли, нам предложили целый калебас[12] парного молока. Кружка нашлась только одна и, сидя рядком возле хижины, мы передавали ее по кругу — вроде старух из легенды о Персее, у которых был один зуб и один глаз на троих. Сначала молоко показалось нам амброзией, каждый глоток доставлял наслаждение. Когда мы дошли до третьей кружки, вкус заметно испортился. Ален объяснил нам, что масаи моют и иногда дезинфицируют посуду древесным углем. Может быть, молоко отдавало этим моющим средством? Так или иначе, мы успешно справились с калебасом. Масаи еще пьют кровь, однако нам больше ничего не предложили: ни крови, ни молока. Очевидно, хозяева решили, что мы выпили достаточно. Просить еще было бы неучтиво.
Но боязнь задеть ближнего покинула нас, едва мы улеглись на жесткой, как камень, коровьей шкуре. Теснота не позволяла лечь на спину, оставалось спать на боку, стараясь не думать о ноющих костях. Дуглас обладает прирожденной способностью засыпать сразу, стоит ему закрыть глаза; этот простейший способ он применил и теперь, мерно вдыхая дымный воздух. Не знаю, как себя чувствовал Ален, мне же чем дальше, тем меньше хотелось спать. В конце концов я встал, отыскал свои ботинки, пробрался к двери, послушал, как снаружи дует ветер, и сказал:
— Пойду погуляю.
Никто не отозвался, мои товарищи спали мертвым сном.
Зато на дворе кипела жизнь. Довольные коровы жевали свою жвачку, в отдельном загоне топтались козы. Я выбрал место на земле подле хижины, с подветренной стороны, и попробовал применить чудесный способ Дугласа. Закрыл глаза. Улегся поудобнее. Изобразил улыбку и начал глубоко дышать. Подошла любопытная корова и дохнула мне в лицо чем-то отнюдь не похожим на чистый ночной воздух. Я замахал руками; корова мотнула рогами и отступила. Потом у самой моей головы за колючей изгородью заметалась коза. Не знаю, что с ней стряслось, но, несомненно, что-то ужасное. Она блеяла, блеяла как одержимая — ужасный звук, вобравший в себя все страдания земного шара. Наверное, такой же звук, глухой и вместе с тем пронзительный, издавал бы мужчина, если бы ему довелось рожать. Нищий, который вместо обезьяны водил бы с собой эту козу и заставлял бы ее вот так блеять, выжал бы сострадание из самого лютого и подлого ростовщика, какого когда-либо видел свет. Эта коза явно играла не ту роль, которую заслуживала. Ее талант пропадал зря, тратился лишь на то, чтобы не давать мне уснуть…
Утром все проснулись с первыми лучами солнца, хотя внутри навозных коконов по-прежнему было темно. Женщины согнали вместе коров и начали дойку, а я еще немного подремал, пока не проснулся от щекотки. Мои пятки соблазнили двух ребятишек, и они вооружились перьями. Я запустил в негодников увесистым комком навоза, они без труда увернулись и помогли мне разбудить моих товарищей. Дуглас и Ален признались, что ночью сквозь сон слышали блеяние, решили, что кто-то душит козу, но ее судьба их ничуть не обеспокоила. Теперь они, хотя и не сразу, оторвались от своего ложа и выбрались наружу, чтобы насладиться утренним воздухом. Хозяева давно встали, и мы воспользовались случаем выразить свою благодарность. Женщины держались в сторонке, занимаясь своим делом. Мужчины сказали, что один из них может проводить нас и показать, как лучше пройти к дороге. Это предложение было нами принято с величайшей радостью. Только мы собрались идти за нашим проводником, как здоровенная корова повернулась ко мне и громко замычала. В моем репертуаре тоже есть такой звук, и я ответил тем же. На корову это никак не подействовало, зато произвело неотразимое впечатление на молчаливых женщин. Держась за бока, они громко, от души хохотали.
— Лучшего заключительного номера ты все равно не придумаешь, — сказал Дуглас, и мы покинули маньятту.
Сперва мы заглянули туда, где оставили гондолу, и убедились, что все в порядке, после чего начался трехчасовой переход до шоссе. Мы трусили по каменным плитам, форсировали русла высохших рек, продирались сквозь колючий кустарник — словом, прогулка как прогулка. Вот только жажда нас донимала. Масаи, подобно многим другим народам, привыкли обходиться прожиточным минимумом, им невдомек, к каким излишествам мы приучены. Наш проводник, наверное, ничего не ел и не пил перед выходом. И будет терпеть почти до вечера, когда вернется в свою маньятту, пройдя в общей сложности около тридцати километров.
К тому времени, когда мы наконец добрались до дороги — пыльной каменной ленты, петлями уходящей вдаль, никто уже не говорил о напитках — тема была слишком острая. Проводник простился с нами, и мы сели под деревом ждать попутной машины. Не прошло и часа, как показался форд «консул», битком набитый пассажирами, среди которых был очень больной на вид ребенок. Мы втиснулись в кузов и через два часа выскочили из него в предместьях Найроби. Легко представить себе, как выглядела наша троица после такого перелета и ночевки в маньятте, но зато на душе было радостно. Думаю, не только я, но и оба моих товарища не переставали удивляться тому, что в нашем распоряжении шесть работоспособных ног и все повреждения ограничиваются разбитыми коленками Алена да загадочным пятном крови у него на плече. Правда, одежда превратилась в лохмотья, но ее вид только лишний раз напоминал, как нам упорно везет. Бодрыми шагами мы поднялись к дому Алена, вошли во двор и постучались.
Десять минут спустя, выслушав устный отчет обоих слуг, прочитав письменные сообщения и получив дополнительную информацию по телефону, мы ясно представили себе, что происходило в наше отсутствие. В каком-то смысле повторилась история, происшедшая в Карату, с той разницей, что на этот раз очевидцы промолчали. Ни летчик, который видел, как мы сели, ни его пассажир, который сделал запоздалую попытку сфотографировать нас сверху, не известили власти, что мы благополучно приземлились. Они вернулись в аэропорт Вильсон — место нашего старта — и никому ничего не сказали про нас. И власти, располагая только слухами о наших акробатических упражнениях в воздухе
