Николай Максимов - Поиски счастья
Пароход, зафрахтованный русским купцом, ожидали из Владивостока со дня на день.
Вечерело. Лишь недавно ушел Элетегин, просидевший здесь полдня. Этнограф и ссыльный медик остались вдвоем.
— Да, все забываю рассказать вам, — заговорил Богораз, — о своей встрече с исправником. Знаете, любопытно… Думается мне, что…
— Не с колымским ли исправником? — перебил его Иван Лукьянович.
— Ах, он и вас, оказывается, не миновал?
— Меня? Что вы! — рассмеялся Кочнев, показывая ряд крепких белых зубов. — Ко мне он мчался сломя голову. Требовал, чтобы я выехал к нему навстречу. Две недели лечил его светлость. И откуда, знаете ли, взялась у исправника такая неожиданная вежливость? Просит: «Вы, говорит, господин лекарь, уж, пожалуйста, о хворобе моей — ни-ни… Избави бог, молва пойдет. Долго ли до начальства, до батюшки, да и баба, говорит, у меня — сущий зверь, господин лекарь, загрызет».
— Негодяй! Впрочем, для царевых слуг это достаточно характерно. А к вашей библиотеке не придирался? Нет? А вот у меня отобрал стихи Омулевского. Крамолу усмотрел в первых же строчках. Не читали? Напрасно: умный человек. Послушайте:
Ты чем его выше, развитое племя?Ты чем его поднял, гуманности век?Не тем ли, что в наше кичливое времяВезде вымирает, неся твое бремя,Тобой развращенный дикарь-человек?
Пытливые глаза Кочнева заблестели:
Мне стыдно за мир наш и многие годы,Равно и в печальный, и в радостный час,Я вас вспоминаю, о дети природы,И думаю крепкую думу о вас…
— Вот и нам с вами, Иван Лукьянович, надобно думать о людях крепкую-крепкую думу. Это из «Камчадала». И вот оттуда же:
Он свыкся давно уж с нуждой и невзгодой,Несет безответно судьбы приговор.Но божия искра таится всецелоВ душе его детской, и видится в нем,Как в зеркале грубом, та мощь без предела,Что сыскони века боролася смелоНе только с природой — с самим божеством.
Кочневу вспомнился недавний разговор с Богоразом о судьбах революции. Теперь вот стихи эти… Нет, мало думать о народе. Ленин еще семь лет назад призвал переходить к действию!
— Стихи, конечно, душевные. Но они не зовут. Это не программа.
— Позвольте, как вас понять? — встрепенулся Богораз.
Иван Лукьянович прошелся по комнате.
— Вот вы, Владимир Германович, говорите, что надо — думать о чукчах. А ведь только от одних наших дум людям не легче. Помогать надо, действовать, готовить, поднимать народ на борьбу, а не только думать и писать стихи, что народ «свыкся», «безответно несет судьбы приговор». Надо эту «судьбу» изменить! — на щеках Кочнева выступили красные пятна.
— Организовать стачку на Чукотке, что ли? Нет уж, избавьте, пожалуйста, нас, избавьте науку и наконец этот чудесный народ от этакой опеки! Как этнограф, я утверждаю, что вымирание туземных племен в Северо-Восточной Сибири происходило в прямой или непрямой связи с воздействием культуры, как это случалось и в других странах. Если цивилизация станет приступать вплотную, то чукчи, должно быть, пойдут по пути других первобытных народов, и тогда они вымрут и исчезнут. — Этнограф заметно волновался, это было видно Кочневу по тому, как он все время старался устроиться поудобнее в кресле. — Мне представляется, что для сохранения этого народа следовало бы запретить при существующем государственном строе всякое вмешательство в его жизнь.
— Сделать заповедник для ученых? Зачем же вы тогда собираетесь разработать для чукчей письменность?
— Это совершенно другое. Книги будут просвещать их, подготовлять к постепенному приобщению к общечеловеческой культуре. Но от разлагающего влияния цивилизации окраинные народы надо решительно оградить! Во всяком случае теперь!
— От такой, как американская «цивилизация», — конечно! — Кочнев поднялся, заходил по комнате, — Но от светлой, разумной, честной — не согласен, Владимир Германович! По всей стране надо готовить народ к революции. И здесь, на далекой окраине, в ссылке, я вижу свою миссию в том, чтобы открывать людям глаза на причины каторжной жизни, поддерживать у них веру в счастье, противопоставить нас, русских социал-демократов, царским сатрапам и американским пиратам. Мы не можем равнодушно смотреть на беспросветнотяжелую жизнь и вымирание малых народов. Надо действовать, воспитывать чувство социального протеста у всех угнетенных, включая чукчей. А когда настанет час, революция одним могучим порывом сметет царизм по всей России.
Спор о судьбах революции длился не один час. Но в конце концов Богораз от дальнейшего «скрещения мечей» уклонился, поняв, что Кочневу решительно чужды его идеи, и заключив, что спорить нет смысла».
— А знаете, Иван Лукьянович, ведь я тоже слышал о вас еще в столице!
— Каким образом? Откуда? — изумился Кочнев.
— И не только о вас, дорогой! О многих, кто ныне отлучен от сердца России. Вот вы уже второй год здесь, а не осведомлены о том, что в Славянске есть очень интересные люди. Свяжитесь с ними.
Возбужденный, Кочнев поднялся с кресла: он знал, что по всей России происходит революционный подъем.
Помолчали. Ссыльный снова сел, не спуская глаз с собеседника.
— Думается мне, — продолжал Богораз, — что нам, русским на Севере, надо помогать аборигенам всем, чем только можно. Кроме прямой пользы, этим мы в какой-то мере парализуем то мнение, которое порою складывается у них о людях, как они говорят, другой земли из-за непристойного поведения всех этих исправников, миссионеров, а главным образом американских разбойников. Это будет укреплять дружбу между нами и местными народами. Старайтесь, чтобы чукчи замкнулись в себе, иначе, повторяю, они вымрут.
Кочнев промолчал, не желая продолжать бесполезный спор.
Он довольствовался теми сведениями, которые получил от Богораза.
— Мы, старшее поколение, — продолжал Владимир Германович, — будучи в ссылке, сделали свое дело, да и сейчас, как видите, не выключаемся из борьбы. Теперь очередь за вами. Завоюйте у местного населения безусловное доверие к себе, заслужите любовь и уважение, Это нелегко конечно. Но это необходимо.
— Я понимаю.
— Не замыкайтесь в бухте Строгой. Но будьте очень осторожны. Думается мне, что, несмотря на открытый лист министра, я у полиции под негласным надзором. Впрочем, я даже убежден в этом. А вы — политический ссыльный!
Уже совсем стемнело. Кочнев зажег второй светильник.
— В каждом поселении, Иван Лукьянович, у вас должны быть друзья, доброжелатели. Среди чукчей их найти нетрудно. Ну, взять хотя бы Уэном — это совсем недалеко от вас. Разыщите там молодого чукчу Тымкара. Он бывал на Аляске, хлебнул там горя, знает тундру, жестоко обижен жизнью. Этот прохвост исправник вкупе с шаманом оклеветали его: якобы он убил миссионера из Нижнеколымска. Между тем этого купца в рясе — Амвросия — я сам видел живехонького в стойбище Омрыквута: он залетовал там, обремененный пушниной. Да, чукотские имена вы можете записать, — и Богораз назвал ему многих, среди них Пеляйме, Энмину, Кутыкая и Тымкара. — При встречах можете напомнить им обо мне, у них, думается, должно остаться о таньге Богоразе неплохое воспоминание. — Владимир Германович помолчал, о чем-то думая, и неожиданно закончил: —Ну, а теперь давайте займемся чукотским языком. Вы допускаете немало серьезных ошибок. Берите бумагу и карандаш!
