Джером Джером - Трое за границей
— Веселый старик, — покачал головой Гаррис, — просто приятно смотреть. Но зачем он держит палку на плече? Почему он на нее не опирается?
— Знаешь, — всмотрелся Джордж, — по-моему, это не палка.
— А что же?
— Мне кажется, — всмотрелся Джордж, — это даже ружье.
— Мы что же, тогда ошиблись? — предположил Гаррис. — Это что же, получается, чей-то сад?
— А вы не помните, — сказал я, — какая грустная вещь приключилась на юге Франции пару лет назад? Солдат проходил мимо какого-то дома и сорвал несколько вишен. Крестьянин-француз, хозяин, вышел и молча уложил солдата на месте.
— Но ведь такое запрещено, стрелять в человека за фрукты, даже во Франции? — возмутился Джордж.
— Разумеется запрещено, — сказал я. — Убийцу отдали под суд. Адвокат смог выдвинуть только одно оправдание — тот находился в состоянии аффекта и особенно дорожил именно этой вишней.
— Вроде как теперь вспоминаю, — пробормотал Гаррис, — сейчас, когда ты рассказал... По-моему, всему району — «Commune», так у них, кажется, называется? — пришлось выплачивать большую компенсацию родственникам покойного. Что, впрочем, было только законно.
— Что-то мне здесь надоело, — сообщил Джордж. — Да и поздно уже.
— Если он будет так нестись, — заметил Гаррис вслед Джорджу, — то упадет и убьется. Потом, я не уверен, что он знает дорогу...
Мне стало тоскливо и одиноко; поговорить было не с кем. Вдобавок, подумалось мне, я ведь с самых мальчишеских лет не наслаждался бегом с крутой горы. Интересно, подумалось мне, смогу ли я в зрелые годы испытать такие же ощущения? Трясет здорово, но, надо сказать, полезно для печени.
В тот раз мы заночевали в Барре, симпатичном маленьком городке по дороге на св. Оттилию, занятный старинный монастырь, затерянный среди гор; прислуживают там настоящие монашки, а счет выписывает священник.
В Барре, незадолго до ужина, появился турист, похожий на англичанина. Он говорил на языке, подобного которому я никогда раньше не слышал, но язык был изыскан и благозвучен. Хозяин беспомощно уставился на вошедшего, хозяйка качала головой. Незнакомец вздохнул и перешел на какой-то другой язык, который стал мне что-то напоминать, но в тот момент я не мог сообразить точно. Но гостя снова никто не понял.
— Что за дьявол, — сказал он себе в полный голос.
— Ах, так вы англичанин! — просияв, воскликнул хозяин.
— И месье устал, — добавила радостная хозяйка. — Месье будет ужинать.
Оба говорили по-английски отлично, почти так же, как по-французски и по-немецки; они захлопотали вокруг незнакомца и устроили его с полным комфортом. За ужином он занял место рядом со мной, и я с ним заговорил.
— Скажите, — спросил я (мне было действительно интересно), — что это за язык, на котором вы заговорили в самом начале?
— Немецкий.
— Вот как? Прошу прощения...
— Вы ничего не поняли?
— Должно быть, я сам виноват, — сказал я. — Мои познания очень ограничены. Пока ездишь, набираешься кое-чего то здесь, то там... Но это, разумеется, дело совсем другое.
— Но они-то тоже его не поняли! — ответил он. — Хозяин с женой. А им-то родной ведь язык!
— Я так не думаю. Дети здесь говорят по-немецки, это так, и наш хозяин с хозяйкой его знают, в известной степени. Но в Эльзас-Лотарингии люди старшего поколения до сих пор говорят по-французски.
— Да, но ведь я говорил с ними и по-французски, — добавил он. — И они его поняли ничуть не лучше!
— Конечно, все это любопытно.
— Это не просто любопытно, — отозвался он, — в моем случае это непостижимо. Я имею диплом по современному языкознанию. Стипендию мне платили только за мои знания французского и немецкого. В колледже все отмечали, что грамматика и произношение у меня просто поразительны. И вот, когда я еду за границу, никто не понимает ни слова. Вы это можете объяснить?
— Думаю, да. Ваше произношение слишком безукоризненно. Помните, что сказал тот шотландец, когда первый раз в жизни попробовал настоящий виски? «Оно, может, и чистое, только пить все равно не могу». Та же история с вашим немецким. Он больше какой-то экспонат, чем язык. Если позволите, я бы советовал вам произносить как можно неправильней и делать столько ошибок, сколько получится...
Везде то же самое. В каждой стране есть специальное произношение, разработанное исключительно для иностранцев, — произношение, которое самим жителям даже не снится и которого они не понимают вообще, когда оно идет в ход. Однажды я слышал, как учительница-англичанка объясняла ученику-французу как нужно произносить слово «have».
— Вы его произносите так, — укоряла учительница, — как будто оно пишется «h-a-v». Но оно так не пишется. На конце пишется «е».
— Но я думал, — оправдывался ученик, — что «е» в слове «h-a-v-e» не читается.
— Больше так не думайте, — объясняла учительница. — Это так называемое немое «е». Оно выполняет функцию модификатора гласного предыдущего слога.
До этого ученик произносил «have» вполне корректно. Теперь же, дойдя до этого слова, он замолкал, собирался с мыслями и произносил такое, о чем можно было догадаться только по контексту.
За исключением мучеников ранних веков христианства, я полагаю, немногим пришлось пройти сквозь такие мучения, сквозь которые прошел я, пытаясь добиться корректного произношения немецкого слова «Kirche». Задолго до того, как мне это удалось, я твердо решил, что чем ломать голову и язык, лучше вообще не заходить в Германии в церковь.
— Да нет, нет, — объяснял мой учитель (он был человек въедливый). — Вы говорите так, будто оно пишется «K-i-r-c-h-k-e». Нет там никакого «k». Нужно говорить...
И он снова, в двадцатый раз за все утро, показывал мне, как нужно говорить. Грустно было то, что я никогда в жизни не смог бы уловить никакой разницы между тем, как говорил он и как говорил я. Тогда он избрал другой метод.
— Вы произносите горлом, — объяснял он. (Он был прав, я произносил горлом.) — А надо, чтобы звук шел отсюда...
И толстым пальцем он обозначал область, из которой мне следовало извлекать звук. Возникавший в результате мучительных усилий звук ассоциировался с чем угодно, только не с местом отправления святого культа.
Я извинялся.
— Боюсь, это сделать просто нельзя, — говорил я. — Видите ли, всю жизнь я говорил как бы ртом. Я вообще не знал, что человек может говорить желудком. Боюсь, не слишком ли поздно мне теперь переучиваться.
Часами практикуясь по темным углам и тихим улочкам — к ужасу случайных прохожих, — я, наконец, добился корректного произношения этого слова. Учитель мой был в восторге, и я сам, пока не попал в Германию, был счастлив. В Германии оказалось, что никто не понимает, что я вообще имею в виду. Добраться до церкви мне не удалось ни разу. От правильного произношения пришлось отказаться и скрупулезно восстановить первое, неправильное. Тогда лица вокруг озарялись улыбкой, и мне говорили, что она — за углом, или вниз по улице, или где она там была.
