Пол Теру - По рельсам, поперек континентов. Все четыре стороны. книга 1
Знаете, в чем главная ошибка режиссеров, которые пытаются экранизировать «Доктора Джекила и мистера Хайда»? — спросил он. — Они поручают обе роли одному актеру. А следовало бы — двоим, непохожим между собой. Стивенсон подразумевал именно это: в Джекиле жили два разных человека. То, что Джекил и Хайд — одно лицо, читатель обнаруживает чуть ли не в самом конце. Нужно, чтобы в финале вас словно бы ударяли молотком по голове. И еще кое-что. Почему режиссеры всегда делают Хайда дамским угодником? В действительности он был очень жесток.
— Хайд топчет ребенка, и Стивенсон описывает звук ломающихся костей, — сказал я.
— Да, Стивенсон ненавидел жестокость, но ничего не имел против плотских страстей.
— А современных писателей вы читаете?
— Только их и читаю. Энтони Берджесс хороший писатель — и, кстати, щедрой души человек. Мы с ним — одно и то же. «Борхес», «Берджесс» — та же самая фамилия.
— А кого еще читаете?
— Роберта Браунинга, — сказал Борхес. «Наверно, он меня разыгрывает», — подумал я. — Вот кому следовало писать рассказы. Тогда он затмил бы Генри Джеймса. Его читали бы до сих пор, — с этими словами Борхес переключился на виноград. — В Буэнос-Айресе вкусно кормят, не находите?
По-моему, это вообще цивилизованный город во многих отношениях.
Борхес вскинул голову:
Возможно, но каждый день гремят взрывы.
— В газетах об этом не пишут.
— Боятся писать.
— Откуда вам известно о взрывах?
— Ничего сверхъестественного. Я их слышу, — сказал он.
И действительно, спустя три дня произошел пожар, и почти целиком сгорела новая телестудия, построенная для трансляции чемпионата мира. Официальной причиной назвали «неисправность электропроводки». Через пять дней взорвались бомбы в двух поездах в Ломасе-де-Самора и Бернале. Спустя неделю убили некого министра; его тело нашли на одной из улиц Буэнос-Айреса. К одежде была пришпилена записка: «Привет от „Монтонерос“».[74]
— Но власти не так уж плохи, — сказал Борхес. — Видела — человек военный, намерения у него благие.
Помолчав, Борхес улыбнулся и неспешно проговорил:
— Умом он не отличается, но по крайней мере он джентльмен.
— А что вы скажете о Пероне?
— Перон был негодяй. При Пероне моя мать сидела в тюрьме. Моя сестра сидела. Мой двоюродный брат сидел. Перон был плохим руководителем и к тому же, как я подозреваю, трусом. Он ограбил страну. Его жена была проститутка.
— Эвита?
— Обыкновенная проститутка.
Мы выпили кофе. Борхес подозвал официанта и сказал ему по-испански: «Проводите меня в туалет». Мне он сказал: «Мне надо отлучиться — я должен пожать руку епископу. Ха!»
Возвращаясь назад по улице, он остановился у подъезда какого-то отеля и дважды стукнул тростью по металлическим опорам козырька. Возможно, в действительности он был не так слеп, как прикидывался, — либо хорошо знал это место. Во всяком случае, замахивался он уверенно. — Это на счастье, — сказал он.
Когда мы свернули на улицу Майпу, он сказал:
— Мой отец все время повторял: «Какая чушь — эта байка об Иисусе. Человек умер за грехи мира — кто ж в такое поверит?». Просто абсурд, вы согласны?
Я сказал:
— Очень уместная мысль для Страстной Пятницы.
— А я и не подумал! О да! — он так громко рассмеялся, что несколько прохожих озадаченно посмотрели на него.
Пока Борхес доставал ключи, я спросил, что он думает о Патагонии.
— Я там был, — сказал он. — Но знаю эти места плохо. Правда, одно я вам скажу. Унылые места. Крайне унылые.
— Я собирался завтра поехать туда на поезде.
— Не уезжайте завтра. Приходите ко мне. Мне нравится, как вы читаете.
— Что ж, до следующей недели Патагония, наверно, никуда не денется.
— Там уныло, — повторил Борхес. Он отпер дверь подъезда, прошел, шаркая, к лифту и потянул на себя его железные воротца. — Ворота ста печалей, — пробурчал он и, хихикая под нос, вошел в кабину.
В Патагонии
В Эскель я хотел приехать в Страстную Субботу, а в Светлое Воскресенье встать пораньше и полюбоваться рассветом. Но Пасха миновала, день был самый обыкновенный, и я проспал. Я встал и вышел на улицу. Было солнечно и ветрено. В этом районе Патагонии такая погода стоит весь год, день ото дня.
Я прогулялся пешком до вокзала. Стоявший в тупике паровоз, дотащивший меня до Эскеля, выглядел руиной, — казалось, он уже откатался по рельсам. Но я был уверен: его еще на сто лет хватит. Миновав паровоз, а затем одноэтажные дома, я вышел к хижинам на одну комнату, где шоссе переходило в пыльный проселок. Каменистый склон да небольшое стадо овец. А в остальном — сплошной кустарник да бурьян. Присмотревшись, на кустах можно было заметить крохотные, розовые с желтым бутоны. Их шевелил ветер. Я подошел поближе. Цветы тряслись. Но они были красивые. Я чувствовал затылком — за спиной великая пустыня.
Вот парадокс Патагонии: здесь будет хорошо либо любителю всего крошечного, либо поклоннику бескрайних голых просторов. В промежутке между этими двумя крайностями тут ничего не имелось. Либо необъятность пустыни, либо мелкие детали крохотного цветка. Приходилось выбирать между великанским и лилипутским.
Этот парадокс меня развеселил. Да, я достиг пункта назначения, но разве это важно? Главное — не цель, а то, что при ключи лось со мной по дороге. Я решил внять совету доктора Джонсона. На заре своей литературной карьеры Джонсон перевел на английский книгу одного португальского путешественника об Абиссинии. В своем предисловии к ней он написал: «Автор не потешает читателя ни романическими нелепостями, ни невероятными измышлениями; все, что он рассказывает, будь оно правдиво или нет, хотя бы вероятно; всякий, кто не сообщает ничего выходящего за рамки вероятного, волен требовать, чтобы люди верили ему, ежели не могут опровергнуть».
Овцы меня заметили, и те, что помоложе, начали бить по земле копытами. Когда я снова на них оглянулся, стадо исчезло. Теперь я был здесь как муравей на чужом муравейнике. Среди этих просторов было невозможно установить истинные масштабы предметов, находящихся у тебя перед глазами. Кустарник образовывал глухую стену, но я мог смотреть поверх него, обозревать этот океан колючек. Издали кусты казались безобидными, при приближении — злобными, а если наклониться к ним, едва не касаясь их носом, казались попросту измятыми бутоньерками. Тишина была полная. Совершенно ничем не пахло.
Я знал, что нахожусь по сути «нигде», но дивился кое-чему другому: я так долго, ехал, что по логике вещей должен был бы соскользнуть с нашей планеты. И все же я до сих пор на Земле — где-то у нижнего края карты мира. Ландшафт здесь был какой-то недоразвитый, но нельзя было отрицать, что свои характерные черты у него есть, а сам я существую среди этого ландшафта. Как он выглядел? Совсем не так, как я ожидал. «Нигде — это тоже место», — подумалось мне.
