Максимилиан Кравков - Зашифрованный план (Повести, рассказы)

А тот тунгус, старик и шаман, который жил когда-то у озера, теперь уже умер, и душа его, наверное, поселилась на острове, с которого он привез когда-то красивые блестки.

Потому-то Тутэй ни за что не хотел поехать на страшное место. Но он проводит, насколько можно, и вчера всю ночь объяснял Михаиле водяную дорогу…

Долгая лодка и емкая. Но когда уместились в ней Тоболяк и Петрович, то села глубоко, и только обруч борта загораживал от воды.

Не впервой… Разве не они прошлый год спустились кипящими порогами Мархоя?

Тутэй впереди, на вертком обласке, ловко вплывает в камышовую стену. Провожает сзади тоскливый вой привязанной собаки.

Тоболяк сейчас весел, глаз по-цыгански сощурил, говорит с прибаутками и следом в след за карагасом правит. Петрович на носу, с двухлопастным веслом на всякий случай.

Выплыла лодка в широкий, стеклянно-недвижный полой, и стая уток, плеща крылами, снялась с середины.

— Дробовик не захватили, — пожалел Петрович, — а из винтовки кого убьешь!..

Опять в камыше: узкой извилистой щелью плывут из прогала в прогал. То протискиваясь в шелестящем цепляющем тростнике, то опять выплывая в пространные окна полоев.

Тутэй режет воду одному ему известными путями. Кружит обходами и проталкивается через заросли. Петрович давно потерял надежду понять, а Михайла вдумчиво примечает, распутывает, запоминает, сверяет с компасом. То и дело взлетают свечами матерые крякающие утки.

Кто забрался на их заповедное озеро, кто тревожит из века безлюдные заросли? Люди плывут и молчат.

У Михайлы думы дальше лодки, дальше острова даже. У него спирает дух от жгучей мысли о возвращении, о мире, которому скажет он:

— Вот, ребята, берите. Всем хватит!

А Петрович глядит на синюю ясность веселого неба, и самому ему делается безотчетно весело. И скорей бы только добраться до этого острова — поглядели бы они, какой там шайтан на золоте дрыхнет…

Сейчас он шибко верит в могучую силу товарища, и в трехлинейку, и в безоблачный фарт счастливого дня.

Налилась полно и упруго зеленой, холодной рекой аллея меж стен сомкнувшихся тростников. Таинственно-четок теперь ведущий путь, и бесшумно скользят их лодки.

— Вода-то, гляди, какая пошла… Зеленущая! — замечает Петрович.

Что на воду Михайле глядеть, изгорелся от острого нетерпения!

И сразу, будто крылами, распахнул камыш, и до края, куда хватал только глаз, запустела стеклянная, темная синь…

— Море!.. — крикнул Тоболяк.

А Тутэй, повертывая круто лодку, с ожиданием повторил свое:

— Большая Вода… — и прибавил: — На ночь держи, друг, на ночь… Прощай, друг! — неожиданно выкликнул он и ударил веслом…

— Трогай, Петрович, трогай, милый!

Замахали в две лопашни. Стремительно врезалась лодка в синюю неизвестность, и пухлые струи с говорливым шумом побежали вдоль борта.

В празднике осени, великолепном и блещущем, грелось озеро и таяла тень тревоги, шевельнувшаяся у Петровича при отъезде Тутэя.

В молчании и в плеске уходили часы. В туман отступил далекий тростник и пропал. Тогда, скорлупой на стекле, обнаженный и желтый, всплыл перед ними пустынный остров…

Уже восьмая промывка, а все нет ничего. Уже вечереть собирается, и пар идет от воды, и руки стынут в холоде родника.

Ткнулся Петрович, цапнул из русла черные кубики.

— Да-ешь… — азартно узнал он, — пешка!..

Котелком зачерпнул, мыл, мыл — мелкая металлически черная пыльца в посуде осталась.

— Шлих! — радостно ахнул он и забыл об усталости, о голоде, об озере, обо всем мире.

Когда же в промытом песке засверкали крупинки, вскочил и беспокойно оглянулся.

На версту растянулся остров плоской и лысой грядью. Там, на конце, не видно его за пригорком, работает Михайла.

Вскочил посмотреть — не заметил ли Тоболяк его радости, удачи его счастливой…

Он там, может быть, спит, прохлаждается, а Петровичу здесь спину гнуть да руки морозить. А ведь доли потребует одинаковой!

Нет, не видит.

И снова нагнулся к ручью.

Тоболяк нашел золото сразу, почти что в первой пробе. И сразу же появилось такое чувство, будто дня ему не хватит. Отметив находку, он рысью перебежал на другую гривку, попробовал там — опять золотой песок.

И тепло подумал о Тутэе:

— Трехлинейку ему подарю свою…

Обшаривал мыс, вдавшийся в озеро. Много нужно золота было ему, так много, чтобы, придя, сказать:

— Вот какой Тоболяк… Пользуйтесь, граждане!

Белый кварц выступил из пригорка. Струистыми трещинами источились глыбы, и средь жирного блеска камня опять закололи золотые искры.

— Мать честная! Что же это… — в растерянном упоении восклицал Тоболяк. — И тут!..

Схватил кайлу и начал бить по кварцу.

По воде отчетливо докатился удар, и Петрович поднял распаренное лицо. Он уже грубо намыл горсть тяжелого песку и каждую новую порцию прятал прямо в карман, отчего штаны промокли насквозь и было холодно телу. Отдавались удары ровные, частые, сильные. В самом темпе их была уверенная удача, не разведка, не поиск, а настоящая работа.

«Язви!.. На рудное наскочил», — догадался Петрович. И такая заела обида, что жила вздулась на лбу от прилившей крови. Глаза воровато ошарили землю и зажглись на прикладе винтовки.

Жмурясь, тряхнул головой и застыл в тупом столбняке…

— Пи-и!.. Пи-и!.. — пронзительно и тоскливо завопил за спиною голос.

Затрясшись, в испуге вскочил Петрович. На камне сидела желна и дразнилась блестящим глазом.

— У-ух, проклятая!.. — Еле взмахнул он руками — так сразу ослабли мышцы. Птица юркнула в кусты, а Петрович тревожно заметил закат. В муть и в мглу поникал багровый глобус солнца, и беззвучно ждала чего-то вода.

Крохотным показался себе Петрович и голым под высоким, взвившимся над ним небом и от этого оробел и притих.

Отрываясь от скал, опять застучали удары кайлы.

Застрадал Петрович, заметался и решил неожиданно:

— Ехать надо, и баста! Хорошего не дождешься…

Но знал, что пустым Тоболяк не уедет. Поэтому обозлился, захотел подбежать к Михайле и крикнуть:

— Сволочь, буржуй толстомордый! Зарылся в золотище свое… Желна орет к непогоде, солнце на ветер садится, а он и не чует… На погибель меня сюда затащил?.. Бросай все к черту — вертаться надо!..

Думал так, а сделать не смел. И за стыд свой, за страх, за бессилье — еще сильнее ненавидел Тоболяка.

Холодно…

А через кого однорядку[13] свою позабыл, когда привязывал собаку там, за камышами?.. Этот все торопил!..