Эдуард Говорушко - Садовник
Не уверен, нужно ли тебе побывать со мной в очень трагичном для меня сне. Я бы назвал его "Преступление и наказание". Первые деньги я украл у родителей, чтобы купить на них скворечник у весьма предприимчивого деревенского переростка. Очень мне хотелось, чтобы и у меня жили скворцы, а скворечник у меня никак не получался. Все было замечательно: я затянул скворечник на липу, в нем поначалу поселились воробьи, а потом прилетела пара голосистых черных птиц и прогнала нахалов. И родители пропажи не заметили. Потом я купил себе рогатку... А когда научился читать, стал брать напрокат книги, которые тот же ловкий предприниматель одалживал у своего старшего брата, пользовавшегося библиотекой сельхозтехникума, расположенной в бывшем помещичьем имении в десяти километрах от нашей деревни. Риск был большой: мать довольно часто наказывала нас за любую провинность и непослушание широким отцовским ремнем.
Я боялся даже представить, что будет со мной, если воровство раскроется. Но бог миловал и пропажи денег до поры до времени не замечали. За книги мне тоже попадало. Я мог так увлечься чтением, что забывал про уроки, не слышал, как мать просила принести воды из колодца или присмотреть за младшим братом. Вот почему это увлечение днем довольно строго дозировалось. А в десять вечера мать просто гасила свет, игнорируя мои слезные просьбы дочитать страницу...
Но вот однажды мне пришла в голову мысль, что читать можно и под одеялом, если воспользоваться электрическим фонариком. И я сделал очень солидный заказ своему поставщику, под который взял в платяном шкафу, где мать хранила отцовскую зарплату, целых двести рублей. Фонариком я пользовался две ночи, пока мать все же не заметила исчезновения денег. Наказание было жестоким: отцовский ремень так исходил мое мягкое место, что целых три дня мне было трудно сидеть... Принял мужское решение: с воровством завязываю.
А через два месяца опять исчезла сторублевка. Конечно, в мою невиновность никто не верил. Снова получил под завязку. Еще спустя неделю нас впервые повезли в Бобруйск фотографироваться. Ехали мы в пустом детском вагоне, и, когда пересекали длиннющий железнодорожный мост, мать взяла меня за хатыль, открыла дверь вагона и вывела на подножку.
- Признавайся, ворюга, а то полетишь вниз!
Я здорово перепугался, но признаваться было не в чем. Нас, троих братьев, сфотографировали крупным планом. И до сих пор, когда вижу на этом снимке стриженого, ушедшего в себя пацана в модной тогда вельветовой толстовке, на глазах появляются слезы.
К Пасхе решили сделать перестановку в квартире, и я помогал маме передвигать шкаф. А под ним оказалась... злополучная сторублевка. Со мной была истерика, рыдала и прижимала меня к себе мать. Всю жизнь я периодически вижу во сне мчащийся сквозь стальные фермы поезд, мелькающую далеко внизу воду... И чувствую ту самую острую обиду. И все же я люблю своих отца и мать. И всегда жил и живу так и таким, каким бы они хотели меня видеть. И знаешь, Андрюша, почему? В юности, начитавшись мало издаваемого тогда Достоевского, я попытался понять, почему мать так жестоко с нами обращалась. И понял, что она нас очень и очень любила. И хотела, чтобы мы выросли людьми - так она говорила, пропуская само собой понятное слово "хорошими". Но была уверена, что, будучи малограмотной, она "людей" из нас сделать не сможет, если, не дай бог, умрет отец. А отец был комиссаром партизанского отряда, а перед этим пережил плен и побег из плена. И пришел из партизан с больным сердцем в сорок четвертом, после освобождения деревни от фашистов. И бывало, срываясь из-за наших шалостей и непослушания, тут же хватался за грудь и глотал валерьянку. Так вот, чтобы он не "рвал себе нервы", мать наказывала нас "поперед батьки" и без него. Я это понял и давно простил свою мать, но вот поцеловать ее впервые заставил себя в 32 года. Потом до самой ее смерти было между нами все хорошо и понятно. А твоя мама и бабушка каждый день ходят обцелованные тобой, да и мне, признаться, кое-что перепадает. И ты нас очень трогаешь тем, что регулярно признаешься в любви всем нам, даже собаке Малышу, твоему четвероногому другу. Вчера, например, я подслушал, как ты сказал бабушке: "Наташа, я так тебя люблю, что даже сердце умирает!" (У тебя вдруг появилась милая привычка называть нас всех по именам.) Бабушка тебя поправила: "Замирает!" И не только потому, что так правильнее, но и потому, что ученые говорят: чем позже ребенок узнает о смерти и словах, ее характеризующих, тем он психологически здоровее. "Нет, бабушка, именно умирает. Но ты не бойся, оно никогда не умрет, потому что любовь никогда не кончается!"
Да, Андрюша, любовь никогда не кончается, но откуда об этом знаешь ты в свои четыре с половиной года, скажи на милость?
До недавних пор был уверен, что именно Достоевский избавил меня от всех тех комплексов, которые, по мнению молодых здесь психотерапевтов, просто-таки обязаны быть при той системе воспитания, которую исповедовали мои родители. Но сейчас я понял, что один комплекс у меня все же есть. Я не доверял, не доверяю и не могу полностью довериться женщинам. А без этого невозможно сделать женщину счастливой. И быть счастливым самому.
...Мечтать о совместных сновидениях мне, конечно, никто не запретит. Но самое большее, что я могу пока сделать, - рассказывать Андрюше о моем детстве и юности. Ему эти рассказы нравятся. По его расспросам я понимаю, что некоторые моменты он как бы сам переживает, так как мальчик он невероятно впечатлительный и вдумчивый. Кстати, именно ради него я впервые занялся своей родословной. В это время были живы еще старшие сестры моей матери, и они рассказали о моих дедушках и бабушках, о прадедушке с материнской стороны. Все они были простыми крестьянами и работали на помещика. Все, что я узнал и что знал раньше, записал в надежде, что Андрюша и Анечка когда-нибудь заинтересуются своими европейскими предками.
Но, если честно, сейчас мне трудно сказать, чего же я, собственно, хочу от своих внуков. Да, хочу, чтобы они были прежде всего "людьми", как говорила моя мать. Еще - чтобы они были образованными людьми, с широким кругозором. Чтобы знали и любили литературу, русскую в том числе. Чтобы были интеллигентны, умели понять другого, сопереживать ему. Чтобы одинаково были счастливы на своей родине - в Америке - и на родине своих предков. И чтобы не забывали о ней. Чтобы иногда перелетали океан - посетить родные могилы и послушать соловьев... Что еще - не знаю. Вот еще одна из причин, по которой я не хочу приживаться в Америке, а и дальше намереваюсь эдаким мифическим гигантом стоять одной ногой здесь, а второй - там, в Белоруссии, России, Латвии, взяв Андрюшу с Анечкой на руки. Чтобы они слышали биение моего сердца, когда я смотрю за океан. Но будут ли мои внуки счастливы в Америке американцами с русской душой и русской памятью? А может, и совсем наоборот? Впрочем, что об этом гадать сейчас? Надо сделать все от нас зависящее, оставив их собственный путь им.
