Эжен Фромантен - Одно лето в Сахаре

Я возвращаюсь после проведенного на солнцепеке дня опьяненный обилием света, поглощенного во время двенадцатичасового погружения в солнечную ванну. Хотелось бы объяснить тебе мое состояние. Я ощущаю некую внутреннюю ясность, которая не проходит с наступлением вечера и продолжается во время сна. Я не перестаю мечтать о свете; закрывая глаза, вижу огни, лучащиеся шары или отблески отраженных лучей, разгорающиеся, словно приближается заря. Ночь отступает, она не существует для меня. Впечатление дня даже в отсутствие солнца, призрачный отдых, пронизанный вспышками света, как летние ночи метеоритами, — этот необычный кошмар не дает мне раствориться в темноте, все это очень похоже на лихорадку. Но я не чувствую никакой усталости. Я хотел этого состояния и не жалуюсь.

Ночь, конец июня 1853 года

Любезный друг, я сегодня очень испугался, так как в течение часа думал, что ослеп. Является ли мое состояние следствием последних солнечных дней? Виноват ли ветер пустыни, который дует уже трое суток без передышки и будоражит кровь? А может быть, перенапряжение? Устали глаза или утомился мозг? Я думаю, всего понемногу.

Я рисовал на террасе, парящей над оазисом, с видом на пустыню под прямыми ударами солнца, рисовал, несмотря на ветер, вздымающий тучи песка, на плиты, обжигающие ступни, на стены, к которым невозможно прикоснуться. Коробка с красками падала с колен, и я работал, как ты можешь себе представить, месивом из красок и песка.

Вдруг все окрасилось в голубые тона. У меня потемнело в глазах, а через пять минут я потерял зрение.

Каждую секунду новый смерч пыли проносился над оазисом и обрушивался на город. Пальмы гнулись к земле, как пшеничные колосья.

Я посидел четверть часа с закрытыми глазами, создавая иллюзию отдыха и слушая страшное завывание ветра, хозяйничающего в султанах пальм. Когда я рискнул открыть глаза, то обнаружил, что действительно почти ослеп. Угасающего зрения едва достало, чтобы закрыть коробку с красками, спуститься на ощупь по разрушенной лестнице и войти в дом.

Заслышав мои неуверенные шаги, заржала лошадь. Мой слуга-француз уже три дня лежал больной в конюшне, сломленный жарой. Я услышал его крик:

— Это вы, месье?

— Да, я, не поднимайтесь.

Ахмеда я отпустил на один день.

Дом, покинутый слугами, показался мне особенно мрачным. Комната была наполнена невыносимым жужжанием мух и писком мышей, суетливо снующих из угла в угол. Стояла удушающая жара; я взял нож и продырявил полотняные оконные занавеси. Сил едва хватило, чтобы добраться до складной брезентовой кровати. Я смутно слышал, как протрубили шесть часов, и понял, что день на исходе. В конце концов мне удалось заснуть.

Проснувшись, я с большими усилиями зажег свечу. Я вижу! Еще чувствуется огромная тяжесть в голове, будто она стала вдвое больше, но страх прошел. Теперь я могу посмеяться над ним и признаться тебе в своей слабости.

Одиннадцать часов. Я заделал, насколько возможно, дыру в окне, чтобы сдержать порывы ветра, рвущегося в комнату. Я пишу на коленях при колеблющемся свете свечи, порождающем сумасшедшие пляски теней на белых стенах. Ни разу в течение месяца мое жилище не представлялось мне столь диковинным. Стены сверху донизу, одежда — светлые штаны, полотняные куртки, соломенная шляпа, — висящая на колышках, — все усеяно мухами. Такое впечатление, что вещи отделаны черным кружевом. Движение воздуха и зажженная свеча беспокоят насекомых, и я вижу, как они копошатся, но, к счастью, не взлетают. Забавно считать мышей, снующих от коробки для бумаг к ящикам с продовольствием, от ящиков к изголовью моей постели, к подушке, набитой альфой. С крыши доносится больший, чем обычно, шум. Населяющие ее ночные зверюшки приведены в волнение ураганом. Слабый писк, чуть тише мышиного, наверное, издают животные из семейства ящеровых, которых здесь называют тарантами. Ночные шорохи заставляют меня опасаться визита более страшных гостей: с наступлением жары дома заполонили змеи. На днях у самой двери я убил желтую рептилию с черными полосами очень подозрительного вида, ее называют герн-гзель (рога газели) — из-за схожести полос с маленькими изогнутыми рожками. Ахмед предупредил меня, что видел более крупную змею того же вида на террасе.

Тарант я боюсь меньше, хотя они и внушают мне даже после месячного знакомства непреодолимое отвращение. Это маленькие плоские ящерицы, широкие, желтоватые, липкие и, можно сказать, прозрачные, с треугольной головкой, светлыми глазками, гораздо уродливее саламандр, с которыми ты знаком. Всю ночь они бегают по пальмовым брусам потолка, преследуя друг друга. От их возни с потолка осыпается песок. Я наблюдаю забавы этих уродцев, иногда и борьбу, которая, между прочим, очень напоминает любовную игру.

Я отложил свои записи, не устояв перед искушением поохотиться на ящериц. Их было две — возможно, самка и самец, отважившиеся спуститься до середины стены, и теперь, глядя на меня, они, казалось, спрашивали, что я сделаю, если они спустятся еще ниже. От удара плашмя киркой они замертво упали на пол и через минуту исчезли, я только успел заметить убегающую мышь, которая волочила что-то тяжелое, напрягая все свои силы. Я уж не говорю тебе о летучих мышах, которые, чтобы попасть в дом, используют каждый момент, когда драпировка на окнах чуть приоткрывается. Их я выгоняю за дверь пальмовой ветвью.

Возможно, позже эти маленькие неудобства покажутся мне забавными. Эта мысль утешает и успокаивает.

Когда я время от времени заглядываю в свою папку и среди кучи бесформенных набросков вижу всего несколько едва намеченных лиц, которые стремлюсь разгадать, я отчаиваюсь. Ты спрашиваешь, не нахожу ли я здесь больше доброжелательства, чем в Алжире, и могу ли вплотную заняться «моделями». Увы, мой друг! Вот последовательный список рисунков, которые я сделал дома или в другом месте, ты их узнаешь: одноглазый охотник; Йа-Йа, вернувшийся к своим городским привычкам, теперь он снова женат и всегда ухожен, надушен, молчалив и покорен; маленький еврей, свободный от арабских предрассудков; несчастный, «завербованный» на улице, увлекаемый почти силой, кричащий мне, что его больше никогда не возьмут на службу ни за какую цену; наконец, опухший сын башамара, который еще не уехал в Мзаб и злоупотребляет моим великодушием. Лишь эти эскизы, как видишь, явились результатом дружеской любезности. Остальные я сделал украдкой на улице, когда люди позируют, сами того не зная.

Попытки запечатлеть сцены из жизни обитательниц Сахары, женскую походку, бесконечную болтовню не увенчались успехом. Раз уж деньги не смогли мне помочь, можешь быть уверен, любая попытка останется безуспешной.