Станислав Савицкий - Прекрасная Франция
Долина Луары скомкана в рассказах путеводителей, зазывающих публику посетить эти священные земли, чтобы почувствовать душу Франции. Например, настоятельно рекомендуется съездить в анжерский замок и приобщиться к истории королевства Плантагенетов, простиравшегося от Нормандии до Будапешта. Жизнь коротка. Торопитесь увидеть «ковер Апокалипсиса» – шпалеры мастера Жана из Брюгге, рассказывающие о видении Иоанна Богослова. Поблекшие от времени, они вывешены в просторном, темном павильоне, где рассеянный тусклый свет дан только на изображения. Здесь можно провести несколько часов, рассматривая страшных чудищ, добродетельных героев, искусные узоры и Иоанна Богослова, который ест книгу, чтобы пуще прежнего «глаголом жечь сердца людей» /ил. 144/.
| 144 | Ковер Апокалипсиса. Мастер Робер Пуансон по картонам Жана из Брюгге. XIV в. Музей Анжера
Долина Луары на пестренькой туристической карте размечена игрушечными значками, как поле для детской игры, по которому фишки идут наперегонки, подчиняясь воле игральных костей. Вся эта средневековая французская древность – чуть-чуть понарошку, для девочек и мальчиков младшего, среднего и пожилого возраста. Главные места, где надо отметиться туристу в городе Тур, – это мощный готический собор, художественный музей, где во дворе растет гигантский кедр, а рядом с ним чучело слона из цирка Барнум, плюс старый город. Туристический сценарий, как ни крути, скуден. Даже если ты мастер получать удовольствие от достопримечательностей, осажденных плотным кольцом автобусов с туристами, даже если ты чудом обнаружил, что в этих краях водится пес Ангуасс /ил. 145/, все равно пестренький туристический план превращает этот симпатичный сам по себе городок в потешный, игрушечный мир. Желтым выделены торговые улицы, стрелками показано направление движения по ним. От крепости в Туре осталась, к счастью, только стена с башней, теперь там экспозиционные залы для современных художников, где бывают неплохие выставки местных фотографов и живописцев. Сюда туристические автобусы – надо быть им благодарным – не заезжают.
| 145 | Пес Ангуасс
Долина Луары попалась в сети туристической инфраструктуры. Иначе с национальной святыней и быть не могло. Но если весь этот диснейлэнд и экскурсоводческую шарманку считать забавным казусом, по этим местам, как и по нашему Золотому кольцу, можно ездить с превеликой вольготностью. Эти ландшафты созданы для того, чтобы обозревать их, не причиняя ни им, ни себе, ни кому бы то ни было никакого вреда. Это благодатный край для любознательного жизнелюба.
Жюльен Грак – знаток Анжера и окрестностей – был проницательным наблюдателем пейзажей Луары. Он знал, чем живут эти холмы, эти долины, эта стремящаяся к океану река, и умел хранить их тайны. На «краю мира» – панорамной площадке на холме возле анжерского замка – он распоряжался ландшафтом по собственному усмотрению. Грак считал эти края географическим существом и дружил с ним наравне, а в чем-то даже мудро ему уступая, чтобы быть тем счастливцем, которому открываются все прелести этих просторов. С его тактом на это можно было рассчитывать. И если кому-то захочется познакомиться с genius loci Анжера и Луары, нужно напроситься к Граку в собеседники.
Грака не стоит лишний раз перебивать, разве что иногда уточнять или расспрашивать о подробностях. Это вам не Хемингуэй, расхваливающий парижские отбивные, как будто его дома нормально не кормили. И к чему все эти восторги американца, угодившего в парижскую богемную тусовку? Неужели в двадцать лет молодому человеку не найти другой компании, кроме как кружок арт-дилеров и художников, дружащих с писателями, которые о них пишут и покупают их работы?
Рильке в своих парижских прозрениях даже как-то слишком суров, когда вокруг столько беспечности и жизнелюбия. Не все же грешить кошмарами бесчеловечного мегаполиса и искать утешения в средневековой шпалере, на которой единорог присягает в верности прекрасной даме? И Рильке, и Хемингуэй, и Гейне, и Тургенев, и Сутин, и многие другие парижские иностранцы прекрасны и неповторимы в своих фантазиях.
Но Грака не превзойти, потому что он французский иностранец, родившийся на берегах Луары и придумавший сам для себя и эти ландшафты, и эту страну. Он изобрел тот географический казус, который так привлекателен для русского человека. И его воображаемые пейзажи нам особенно близки, путешествуем ли мы по берегам Луары, подъезжаем ли на электричке «Ласточка» к городку Чудово по пути в Новгород или наблюдаем за изменениями в ландшафте на завалинке в Эбенек-Сюр-Мер. Мир, сшитый по собственной мерке, заманчив для тех, кто привык жить артелью, быть на виду друг у друга, не отрываться от коллектива и выпивать и закусывать соборно. Нам, по всей видимости, очень недостает в жизни частных случаев и личного отношения к происходящему. Французам, в свою очередь, могли бы показаться невероятными наша порука и наша безалаберная лихость, которые посторонний человек иногда принимает за самопожертвование или самоотверженность. Русскому человеку ведь совершенно безразлично, Босфор будет наш или Париж и будут ли они вообще когда-нибудь наши. Главное, как говорил поэт Эдуард Багрицкий, – это не быть успокоенным. Так что при всей нашей особенной любви к Франции нам вряд ли стоит рассчитывать на то, что мы сильно отличаемся от тех иностранцев, которые оккупировали Париж и Францию. Мы похожи и на тех, о ком шла речь в этой книге, и на многих других, кого не было случая упомянуть, и на героев фильма Жака Риветта «Париж принадлежит нам», приехавших во французскую столицу в шестидесятые, чтобы жить искусством и своей жизнью. Только у этой книги – в отличие от фильма – счастливый конец, потому что в ней говорится о радости узнавания себя в другом языке, другой стране, другом искусстве, другой культуре.
Во Франции я часто вспоминаю, как однажды в Нью-Йорке мой давний приятель, с которым мы не виделись тысячу лет, повел меня в китайский ресторанчик на Манхэттене, где-то на 4-й или 5-й улице. Сюда по особо торжественным случаям его водила в детстве мама. Они эмигрировали из Ленинграда в конце семидесятых. Мой друг вырос в Нью-Йорке, сейчас он известный американский поэт и переводчик. Ресторанчик был в китайском квартале. Официант говорил только по-китайски. Здесь по-прежнему было эмигрантское гетто. Друг заказал детское лакомство – scallops. Я не помнил, что значит это слово, он тоже не знал, как это перевести на русский, от официанта и вовсе толку не было. Я тоже заказал scallops и съел какого-то нежнейшего морского гада под рассказ о маленьких детских радостях в Нью-Йорке восьмидесятых. Мы душевно посидели. Вечером я прочел в словаре, что этот вкусный ностальгический зверь – те самые устрицы Saint Jacques, которые вспоминались Прусту, когда он обмакивал в липовый чай кексик «Мадлен», своей формой напоминающий этих устриц. Ничего особенного не произошло. Встреча двух давних иностранцев обросла историями о том, как люди любят и умеют быть посторонними – знают меру в скепсисе и в восхищении.
