Максимилиан Кравков - Зашифрованный план (Повести, рассказы)
Рекой мне спускаться было нельзя: на плотке я не проплыл бы порогов. Оставалась дорога хребтами по старому тесу[8], который был сделан одним соболятником много лет назад. Верст через пятьдесят этот тес приводил к избушке, посещаемой охотниками, и в ней, по уверению Максима, еще с прошлого года хранился запас сухарей и соли — и, конечно, были порох и дробь. Эта изба будет первой моей остановкой. Дальше идти уже легче, чаще начнут попадаться зимовья, и я, несомненно, наткнусь на кого-нибудь из промышленников. Что же ждет меня там, у людей? Много могло перемен случиться. Может, нет уже ни чехов, ни колчаковцев, может быть, там, за тайгой, уже новая жизнь? Я жмурил глаза, солнце грело мне веки, а я представлял себе площадь пространную, немного знакомую, окаймленную на горизонте силуэтами зданий. Отовсюду, от крайней дали, сошлися к центру толпы народу, неисчислимые, нераздельные. В центре простой гранитный обелиск, а на нем, превыше всего, кидается волнами по ветру огненно-красное знамя. Так я мечтал о новой жизни. В последний раз зажигаю сейчас костерок и вешаю чайник, через час ухожу…
Ждет тайга, готовая вздрогнуть мохнатыми лапами. Бездонная пустота надо мной затягивается медленно, первый снежок равнодушно светится пышной роскошью белизны.
Грузно сел на горелую деревину, рядом сунул винтовку и голову уронил на руки — вниз, к коленам. Волна безмерного наслаждения отдыхом заливает тело.
И сейчас же — мысль, тоскливо рвущая душу. Не хочу признавать ее, но уже верю ей внутренне.
Я заблудился. Весь вчерашний день держался заросшей тропы, разбираясь в оплывших затесах. Ночью выпал неожиданно снег, метки на деревьях пошли неразборчивые, и я потерял направление.
И как тихо, предательски незаметно, подкралась зима. Еще днем вчера была осень и лес был залит в звенящий хрусталь синеватой прохлады. Еще днем вчера золотыми фонтанами били к солнцу неосыпавшиеся березки и малиновым бархатом одевались осины, покрасневшие от утренников. А сегодня — волшебный блеск рассыпавшегося холода и стволы деревьев — почерневшие и обособившиеся один от другого.
Тончайшие звоны кристаллов рождаются в напряженном слухе, эфирные пузырьки голубого воздуха проплывают в глазах. Мягким шорохом оживает вверху пустота.
Я вздернул голову — снег. Вскочил тревожно.
Потом привычно поднял тяжелое ружье и шагнул назад, туда, где мой прежний след взбороздил тропою снежную мякоть.
Звеньями цепи спускались следы в ложбинку, взбирались бугром и вползали в ворота двух гигантских елей, расшатнувшихся вправо и влево. Спешили ноги, словно упустить боялись моменты длившейся тишины, за которой наступит то страшное, что накроет саваном холода последнюю надежду.
Я же боялся дать волю просыпавшемуся инстинкту, когда люди теряют способность оценивать и охватываются безумием. Сейчас я решил по следам возвратиться к месту вчерашней ночевки, повторить извилистый путь дневной дороги. Мои спички отпотели, коробка раздавлена, и черные головки хрупко рассыпаются, сдирая намокшую бумагу. А час тому назад я окончил последний сухарь и, конечно, не обманул свой голод.
Будет метель. Чаще крестят снежинки туманные глубины леса, пухнут белые колокола на обугленных пнях, шубкою лебяжьей одеваются плечи изящной елочки.
Вдруг какая-то мысль поражает меня. Я останавливаюсь, всматриваюсь и вижу ясно, совершенно отчетливо, что следы мои засыпает. Тороплюсь, бегу, подгоняемый страшной борьбою за жизнь, задохнувшись, хватаюсь за дугу изогнувшейся березки, чтобы не упасть.
Деревцо вздрагивает пугливо и роняет кисею бриллиантовых слезок.
Мне жарко, я изнемог, в висках стучит.
Снег повалил внезапно тяжелой, липкой мглою.
Вмиг скрылись все поляны, стволы деревьев. Ветра нет, и только шорох — сплошной, сыпучий — наполнил лес. И сразу — тише. Редеет снег, и на экране таежной чащи проступают толпы задумавшихся кедров. След замело, остались ямки неглубокие, и я бреду вдоль них, сцепляя самого себя неверною нитью тонущей тропы с возможностью спасения.
А впрочем — нет. Иду вперед, потому что еще жив, потому что должен испытать наметившийся выход до конца. Вот и конец. След перешел в чуть видные бороздки отпечатков, вывел на полянку и растаял. Я предоставлен самому себе. Ужас одинокого замерзания, и тут же, в нежном пухе снега, алеет гроздь рябины, словно коралл кровавый. Мимоходом ловлю я этот редкостный контраст цветов, как забирают в рот щепотку снега на ходу, как люди, задумавшись, жуют травинку. Расходятся деревья. Передо мной обширное пространство гарей. Здесь опушенный снегом, перепутался кустарник в завалах бурелома. От выдернутых, корней — провалы ям, поросшие колючею бояркой и малинником, и редко иглами горелыми чернеют листвяги, покосившиеся и мрачные, как мертвецы, вставшие из могил и созерцающие свое кладбище. Пробраться здесь невозможно.
Тем временем, к границам гари, утыканным вершинами опушки, мчится буря… Тухнут в сером тумане полосы леса. Шипящий отдаленный гул разливисто захватывает горизонт. Уже прорезали тайгу десятки длинных коридоров и сотни поездов с шипением и грохотом несутся на меня. Налетает ураган на гарь. Долой белые шапки! Полетели с деревьев комья снегу, снизу пыль взвилась крутящейся стеной. Вихрик маленький, серебряный, столбиком игривым вскакивает передо мной на ровной глади снега, и я отшатываюсь под напором могучей массы воющего воздуха. Отворачиваясь, отступаю вниз в лощину пади. Страшным хохотом закатываются сосны, закидывая головы косматые в безумии веселья… Внизу ручей. Здесь тише, но снег глубокий, мягкий. Едва справляюсь с ветром, черными тряпицами проносится по небу стайка тетеревов.
Буря оглушила меня, пронизала холодом, и, как зверь, я хочу забраться в глушь, укрыться от этой восставшей на меня природы. Хлюпнуло под ногой. Следы мои черные, пропитавшиеся водой. Попал на теплое место. Клубы сухого багульника путают ноги. Сообразил, что я забираюсь в болото. Послушал, где-то рядом, укрытый снегом, угрожающе ворчит незамерзший ручей. Бросился в сторону, в разлог, ущельем ушедший в лес. В его сыпучей пасти нахохлился угрюмый ельник. И впереди, где наверху сошлись столетние деревья, — ветхая охотничья избушка.
Провалилась сгнившая кривая крыша. На уцелевшем ребре стропилы висят сосульки моха, залитые в стеклянные сосульки льда. Печки нет, потолок завалился, кругом нетронутая шагом свежесть снега. Больше идти я не в состоянии. Это я почувствовал определенно и, почувствовав, странно успокоился. Нет уже больше тоскливой тревоги, заставлявшей выбиваться из сил. Выбираю местечко. С избушкой рядом высокорь одеревенелой пятерней тянется из снега. Пласты земли забились между скрюченными пальцами. Заслон от ветра. Там я сел, спиной прижавшись к корню.
