Альбион и тайна времени - Васильева Лариса Николаевна
Гленн смущенно глядел на меня и смущенно улыбался.
Пусть тот, кто читает сейчас эти строки, думает обо мне все что угодно. Пусть обвинит в самовлюбленности и желании показать себя лучше других, пусть. Не знаю, какие еще обвинения возможны в подобной ситуации — заранее принимаю их все, — но в тот самый миг за пятнадцать минут до Нового года в кругу ирландцев, обиженных англичанами и обижающих негра, хотелось мне броситься на середину этого небольшого зала и закричать:
— Опомнитесь! Все вы люди! Вас самих угнетают и оскорбляют! Зачем вы обижаете себе подобного?!
Не склонна я приписывать это, так и не воплотившееся желание хорошим чертам собственного характера. Уверена — очень многие люди испытали бы то же самое в подобной ситуации.
Негр исчез внезапно, как и появился. И в ту секунду, когда новый холодок, впущенный им в дверь, уже согревался у ног завсегдатаев паба, я сказала женщине, жене Гленнова приятеля то, что хотела закричать минуту назад. Сказала уверенно и спокойно. Она забеспокоилась:
— О, сразу видно, что вы их не знаете! Они такие расисты! Так мнят о себе! Они нас ненавидят! У них тут есть свои пабы, пусть туда и идет. Там только они. Знаете, сколько среди них убийц и бандитов! Ужас!
Женщина заговорила быстро, словно боясь быть прерванной. Я пыталась парировать фактами истории, где кровь и насилие были судьбой негров. Припомнила историю рабства.
Женщина кивала головой, твердя: «И все-таки вы не жили среди них, не знаете. Мы несовместимы!»
Крики и музыка заглушили наш спор. Било двенадцать. Наступал английский Новый год, и хотя все новогодние чувства я уже испытала три часа назад, они не замедлили прийти снова, не совсем, правда, такие, как были: появилось в них нечто от чужой жизни и чужих проблем.
Длинной вереницей, держась друг за друга, в центр вереницы поставив нас, гостей, начали ирландцы новогодний ход из одной двери паба в другую через пустую спящую улицу. Несколько раз с песнями шли мы из дверей в двери, проходя весь паб насквозь. Красавцы братья, хозяева паба, тоже были в общей веренице. Громкие крики будили улицу. Открывались окна, заспанные люди показывались в них, но не сердились. Иные выбегали на улицу и присоединялись к ходу. Иные просто махали из окон руками.
«Хорошо бы, — загадывала я второе новогоднее желание, — если бы гармония, понимание, доброта царили всюду». И тут же обрывала себя. Уж очень расплывчаты, сентиментальны, нежизненны были эти хмельно-добросердечные мысли в начале первого ночи на лондонской мостовой.
Окончив ход, паб с новой силой принялся за пиво, и тут-то, где-то около половины первого звук разбитого стекла перестроил сцену. Довольно увесистый камень влетел в окно, раскрошив его, и люди в пабе мигом столкнули всех женщин в дальний безопасный угол, окружили их теми же спинами, которые так щедро показали негру, стали лицом к двери. Ждали нападения, битвы. Все были готовы к отпору, крови, жертвам. Все были начеку.
Очутившись за спинами ирландских мужчин, я вновь испытала к этому на роду, горячее сочувствие.
Но битвы не состоялось. Случайный ли прохожий-пьяница бросил камень или какой-нибудь мелкий провокатор — так и не было ясно. Но прежнего шумного веселья уже не было: в пабе стало почти тихо. Окно забили картоном. Целый месяц, проезжая мимо этого места, я видела картон на окне, потом братья все же вставили стекло.
Мне стало казаться, что пора уходить. Все вроде было здесь исчерпано. Ощущалась усталость, пустота. Было желание простора, воздуха, воли…
Всего происшедшего, да ко всему еще и некоторого опьянения, иначе не объясню, оказалось достаточно для окончательного созревания во мне моей сомнительной, но упорно желающей воплотиться мысли: этой ночью, и никогда больше, хотела я соединить несоединимое, нарушить какие-то писаные и неписаные законы человеческой жизни в пользу романтической, дурацкой, бессмысленной и невыполнимой затеи.
— Сейчас, — шепнула я Гленну, — пойду позвоню из автомата.
Что-то усмотрел Гленн в моей решимости. Внимательно глянул в глубину зрачков своими углями-глазами, провел ладонью по лысине и ничего не ответил.
Я позвонила миссис Кентон, мистеру Вильямсу, Антони, Пегти, мистеру Бративати, Леа Арнольд и еще многим несовместимым людям. Ожидала я, что большинство, особенно пожилой народ, уже спит, но все бодрствовали и почти все согласились повидать меня и «рабочего друга из Уэльса». Не думаю, что все сделали это с удовольствием, некоторые, используя испытанные английские фразы обтекаемого смысла, согласившись, давали мне понять, что их согласие скорее следует понять как несогласие. Но я не хотела сегодня быть достаточно сообразительной.
Как ни странно, один лишь мистер Бративати долго ворчал и ломался, говоря, что стар, устал и хочет спать. Я уже готова была пожертвовать им, да вовремя вспомнила, что старый индиец всегда говорит одно, а делает совершенно другое.
Приятель Гленна, его жена и один из красавцев братьев пошли с нами.
Первой мы навестили Пегги, в которой я не сомневалась. Успех с нею непременно должен был придать мне храбрости в моем, мягко говоря, странном начинании.
Как я и ожидала, у Пегги толклись друзья. Все вместе мы минут пять кричали, шумели, перебивая друг друга, и докричались до того, что, собрав всю компанию, отправились на Трафальгарскую площадь, где в новогоднюю ночь собирается народ со всего города. И впрямь ночные улицы, обычно мертвые в своем добропорядочном сне, были оживлены. Обгоняя друг друга, со смехом, шутками, песнями шли люди в сторону центра. В большинстве это была молодежь. И не только шли. Улицы были запружены автомобилями. Казалось, весь город бодрствует, как днем. Таким я никогда еще не видела Лондона.
«Не такой уж я первооткрыватель, — приходило мне в голову, — видимо, не мне одной хочется соединения несоединимого».
В компании Пегги, среди знакомых мне людей была — о, ужас, негритянская пара. Прежде я их не видела в доме Пегги. С некоторой опаской поглядывала я поначалу в сторону приведенных мною ирландцев, но ничего ужасного не произошло. Не могу сказать, что они не заметили негров, но мне казалось, что они не замечают, что эта пара — негры. Во всяком случае, прежнего фасона они не держали.
Бледнолицый Антони уже ждал нас у дверей своего дома, сказав, что жена и дети спят, а он готов гулять хоть до утра. Должна сознаться, что смущение Антони в присутствии Пегги я заметила давно, но никогда не давала ему понять этого. Антони был слишком корректен и не допускал лишних слов.
Мистер Бративати, недавно недовольно ворчавший по телефону, радостно завел шумную орду в свою крохотную квартирку и быстро напоил всех каким-то сладким тягучим зельем, от которого те, кто был трезв, слегка опьянели, а кто был под хмельком, стали чуть трезвей. Он потащил за собой в наш поход жену, во та, пройдя два квартала, разохалась, стала жаловаться на какую-то железу и тихо исчезла у поворота.
Леа Арнольд встретила нас разнаряженная и, захлебываясь от радости, твердила, что счастлива, счастлива проболтаться всю ночь, это так нужно, так необходимо для вдохновения, так необыкновенно…
Мистер Вильямс без лишних слов снабдил всю компанию тремя бутылками отличного сухого «шерри». Оно тут же было раскупорено, и невесть откуда появившиеся бумажные стаканы отлично заменили прозрачные рюмки с тонкими талиями, в которых англичане обычно пьют свой «шерри».
Какую, однако, огромную толпу удалось мне собрать! Иногда, по дороге, я, прервав разговор, чуть отставала и поглядывала на свой дружный полк со стороны издали; потом бежала, догоняя, и шла не по тротуару, а по мостовой, сбоку, как собака, охраняющая стадо. Впереди оставалась миссис Кантон.
Достойнейшая особа, мудрейшее существо — она сразу поняла мою затею, но, не моргнув глазом, пригласила всех к себе и предложила — бьюсь об заклад, что впервые в жизни, — предложила всем чаю. Это в два-то часа ночи! Вопреки своим принципам — все делать вовремя!
— Дура, — шепнула она мне, протягивая чашку очередному желающему, — сумасшедшая. Я, конечно, поплетусь с вами. В конце концов, я ведь была когда-то молодой. Неужели же мне нечем тряхнуть?! Притом любопытно поглядеть — чем кончится ваша кутерьма.
