Фарли Моуэт - Следы на снегу
Восьмого числа мы добрались до рощиц низкорослых деревьев — первых, с тех пор как мы оставили область лесов 25 мая, если не считать деревьев, росших на Коппермайн.
Когда мы миновали эти рощицы, жена одного из индейцев, страдавшая туберкулезом, ослабла настолько, что не могла идти дальше. Среди ее соплеменников такое состояние считается самым плачевным, до которого может дойти человек. То ли знахари уже отчаялись ее вылечить, то ли о несчастной было некому позаботиться, но так или иначе никаких мер для ее спасения принято не было, и ее просто оставили умирать одну.
Хотя я впервые наблюдал такой поступок, подобное среди индейцев происходит нередко. Когда взрослый индеец, особенно летом, заболевает настолько сильно, что больше не может идти, считается, что лучше оставить обреченного, чем всей семьей сидеть подле него и умереть с голоду, не имея никакой возможности помочь больному. В таком случае родственники обычно оставляют больному немного пищи, воду и, если могут, дров или хвороста. Ему также говорят, куда и каким путем они пойдут дальше. А потом, укрыв больного оленьими шкурами, снимаются с места и уходят, горько рыдая.
Иногда случается такому больному выздороветь и нагнать своих или, скитаясь, повстречать других индейцев. Хотя такое происходит очень редко, тем не менее та несчастная женщина, о которой я говорил выше, нагоняла нас три раза. Но в конце концов бедняжка отстала навсегда.
Возможно, столь противоестественный обычай не встречается больше ни у одного народа на земле. Но по справедливом размышлении его правильнее будет объяснить скорее требованиями суровой необходимости и стремлением племени к самосохранению, чем бесчеловечностью. Необходимость, оправдываемая обычаем, делает ситуации подобного рода менее жестокими в глазах местных жителей, чем они могут показаться гражданам более цивилизованных стран.
Установилась очень холодная, с частыми снегопадами погода, что обещало раннее наступление зимы. Так как оленей тут было множество, а в лесу вполне хватало хвороста для костров и можно было нарезать шестов для типи, индейцы предложили остановиться тут на время, чтобы сшить зимнюю одежду, приготовить снегоступы и волокуши, а также насушить побольше мяса и запасти оленьего жира на дальнейший путь. Это оказалось тем более необходимым, что, по словам индейцев, в тех местах, куда мы намеревались направиться от озера Пойнт, дичи всегда было мало.
Погода ухудшалась и ухудшалась, и к 30 сентября все большие и маленькие озера застыли настолько, что можно стало уже без опасения переходить их по льду. Октябрь принес сильные снегопады, метели намели глубокие сугробы. Ночью 6 октября налетел сильнейший ветер, повергший весь наш лагерь в смятение, а редкие деревья вокруг совсем не защищали от его яростных порывов. Ветер опрокинул несколько палаток, в том числе и мою, — несчастье поистине непоправимое, о котором я несказанно сожалею, потому что толстые концы шестов разбили мой квадрант. Так как нести его дальше уже не было смысла, я отдал его медные части индейцам, и они разрезали их на мелкие кусочки, чтобы использовать в качестве пуль.
Двадцать третьего октября в наш лагерь пришли несколько Медных индейцев и догрибов, чтобы продать нам пушнину. Необходимые им товары они приобрели у нас за небывало высокую цену — один из моих спутников-индейцев получил целых сорок бобровых и шестьдесят куньих шкурок за один кусок железа, который он украл во время своего последнего визита в крепость.
Другой из прибывших принес сорок бобровых шкур, чтобы отдать Матонаби старый долг; однако один из северных индейцев захватил все это, хотя знал, что меха по праву принадлежат Матонаби. Такое отношение вдобавок к прошлым обидам так рассердило вождя, что он вернулся к прежнему решению покинуть родные края и поселиться у атапасков.
Так как цель моего путешествия теперь была достигнута, я не стал пытаться более противиться этому намерению Матонаби. К тому же из его бесед с другими индейцами нашего отряда я вскоре понял, что все они собирались совершить рейд на территорию атапасков, чтобы поохотиться на бобров и лосей.
Пушных зверей за все время нашего путешествия попадалось немного, но все же на редкость малое количество добытых индейцами мехов объяснялось скорее их леностью. Действительно, частая перемена мест стоянок делала порой установку ловушек занятием практически бессмысленным. И все же, если бы мои спутники пользовались благоприятными обстоятельствами хотя бы с малой долей того старания, что проявляют слуги Компании (южные индейцы) в окрестностях Гудзонова залива, они с легкостью могли бы добыть сотни шкурок.
К 30 октября, когда зимняя одежда, снегоступы и волокуши были изготовлены, мы снова снялись с места и следующие пять дней шли по льду большого озера на юг. Это озеро, которое я обозначил как Безымянное, протянулось с севера на юг на пятьдесят миль. Считается, что оно богато рыбой, но из-за сильного мороза я не мог и подумать о том, чтобы сесть на лед и попробовать поудить. Мои же спутники изловили несколько превосходных форелей и больших щук.
Дойдя до южной оконечности озера, мы изменили курс на юго-западный, и, хотя погода стояла по-прежнему морозная и ветреная, нам удавалось для каждой ночевки находить небольшие рощицы, где можно было поставить палатки и хоть немного укрыться от холода.
К 10 ноября мы достигли границы настоящих лесов, где немного задержались, чтобы сделать сани побольше, и снова двинулись на юго-запад. Оленей и другой дичи почти не попадалось, и никто из охотников не возвращался с добычей, но у нас еще не кончились сделанные на озере Пойнт припасы.
Двадцатого мы прибыли на Эноуд-Уой, или Индейское озеро, после того как пересекли озеро Мети и прошли по льду впадающей в него реки почти восемьдесят миль.
Хотя озеро Эноуд не превышает в ширину двадцати миль, оно славится среди местных жителей богатой рыбной ловлей в зимнее время. Поэтому наши индейцы забросили все сети и вытянули такой улов, что через десять дней женщины уже с трудом могли тянуть сани, груженные одними молоками и икрой. Особенно индейцы ценят икру «белой» рыбы (сиговых рыб): из двух фунтов хорошо размятой икры получается четыре галлона крутого бульона, а сама икра становится при правильном приготовлении белой, как рис.
Кроликов там водилось так много, что в силки их за одну ночь попадало по двадцать — тридцать штук, а еловых куропаток, к тому же совершенно не пугливых, великое множество. Я знал одного индейца, подстрелившего из лука за день двадцать куропаток. Мясо куропаток темное и горьковатое оттого, что птицы питаются еловой хвоей. Индейцы ценят его в основном за то, что оно вносит разнообразие в их меню. Ради того чтобы побаловаться какой-нибудь редкостью, они готовы приложить ничуть не меньше усилий, чем самый большой любитель вкусно поесть в Англии. Я знаю наверняка, что и Матонаби, и некоторые другие индейцы время от времени отряжали юношей на охоту за куропатками, причем те расходовали такое огромное количество пороха и пуль, которого хватило бы, чтобы повалить оленей на недельный прокорм семьям, куропаток же едва хватало на обед или ужин. Чтобы сделать блюдо изысканнее, куропаток к тому же варят в кипящем жире, что придает им гораздо более приятный вкус, чем если бы их варили просто в воде или обычном бульоне. Сваренная в кипящем жире оленья кожа также превосходна.
