Леонид Платов - Повести о Ветлугине
Хотя прошло лет двадцать, Андрей сразу же признал старика из Мокрого Лога, деревеньки на сваях, который разводил канареек на продажу «по всей Российской империи». Он мало изменился, только побелел весь да глаза выцвели, стали водянистыми, как у младенца.
— Мы с вашей Лизой друзья, — сказал Андрей, здороваясь со стариком. — Помните, в гости приходили? Еще учитель был со мной. В очках и крылатке. О море говорил. Будет, мол, море в этих местах…
Дед ничего не ответил, недоверчиво приглядываясь к новому человеку.
— Старый старичок, — извиняющимся тоном заметил председатель. — Годов восемьдесят будет…
— И не восемьдесят, а семьдесят семь, — недовольно поправил дед, подсаживаясь к рыбакам.
Сосед принялся скручивать ему толстенную цигарку из самосада — сигарет дед не курил.
— Вы сказали про хлеб, — обратился председатель к Андрею. — Нет, неверно, глубокая ошибка. Наше Поморье — хлебное, не чета Поречью!
— Как так? Ведь ваш район под воду ушел. Сколько же у вас осталось земли?
— Хватит земли. Тут важно: чья и какая земля!.. Колхозная! Приморская!..
Поморьинцы оживились и заговорили, перебивая друг друга. Несколько минут только и слышалось вокруг Андрея: «полив», «осадки», «средняя годовая», «киловатт в час», «дешевые расценки».
Андрей понял из объяснений, что колхоз электрифицирован и электроэнергия с гидростанции стоит гроши.
Он обратил внимание на то, что собеседники его часто употребляют выражение: «до моря», «после моря». Это, судя по всему, был рубеж в летоисчислении, важная отправная веха.
— Счет годам ведете от Рыбинского моря, от новой гидростанции? — пошутил Андрей.
— С Октябрьской революции ведем свой счет, — внушительно поправил председатель. Он обвел взглядом колхозников, сидевших на перевернутых лодках, усмехнулся. — Слышали такое глупое слово — «бобыль»? — повернулся он к Андрею.
— Как будто… что-то… — неуверенно начал Андрей припоминая.
— Ну, «бобыль» — значит «холостой». А у нас так мужиков называли, которые земли не имели. Без земли — стало быть, вроде как холостой… Вот мы все, что нас видите, до советской власти в «бобылях числились». Я плоты гонял, этот — в извозчиках был в Твери, дед — может знаете? — птичек для купеческой услады разводил…
Все посмотрели на деда.
— А почему он птичками занимался? — продолжал председатель. — Потому что барыня с земли его согнала. У нее своей небось десятин с тыщу было, да еще дедовых две — три десятинки понадобились. Водой затопила их.
— Она плотину ставила, — уточнил один из колхозников. — Мельница ей понадобилась.
— Вот и смыло нашего деда водой с земли.
— Непростая, слышно, барыня была, — лениво заметил кто-то. — Тройная!
— Как это — тройная?
— Три фамилии имела… Дед, а дед! Как ей фамилии-то были, обидчице твоей?
Обидчицу дед вспомнил сразу, будто проснулся.
— Эльстон! — громко и внятно, как на перекличке, сказал он, подавшись всем туловищем вперед. Почему-то из трех фамилий назвал только одну — иностранную.
— А теперь он, гляди, какой, дед-то! — заключил председатель с удовольствием. — Его наше советское Рыбинское море с болота, со свай подняло и снова на твердую землю поставило…
Андрей почтительно посмотрел на старика, с которым произошли в жизни такие удивительные перемены: сначала «смыло» водой с плотины, поставленной «тройной барыней», потом, спустя много лет, светлая волна, набежав, подняла с болота у Мокрого Лога и бережно опустила на здешний зеленый колхозный берег.
Бывший птицелов, видимо, был польщен оказанным вниманием. Выяснилось, что хотя он и не мог припомнить Андрея в лицо, но человека, говорившего о том, что синь-море само до него, деда, дойдет, помнил очень хорошо.
— Большая ему сила была дана, ох, большая! — сказал старый колхозник, качая головой. — Море мог угадывать!.. А на вид простой, ростом, как я. И разговор имел тоже простой, душевный… Я на свои ноги обижался, не надеялся до моря дойти, а он говорит: идти не надо, дедушка, ты живи до моря!.. Сам-то жив?
— Без вести пропал в Сибири.
— Жаль! Не дожил, значит, до моря…
Был тот спокойный вечерний час, когда в воздухе после жаркого дня, полного хлопот, разливается успокоительная прохлада.
Так тихо по вечерам бывает, кажется, только в июле в средней полосе России. Даже облака как бы в раздумье остановились над головой. Водная поверхность сверкает, как отполированная — ни морщинки, ни рябинки!
В зеркале вод отражаются неподвижные кучевые облака, задумчивый лесок, ярко-зеленая луговина и разбросанные по берегу колхозные постройки. Там темнеет круглая силосная башня, здесь раскинулся просторный ток, а вдали, на холмах, высятся столбы электропередачи — обычный фон современного сельского пейзажа.
— Море в полной точности предсказал, — продолжал бормотать дед, не сводя глаз с моря. — Ну, просто сказать: как в воду глядел…
— Ухи наварим. Поужинаете у нас, — говорил тем временем Андрею председатель. — Переночуете в комнате для приезжих, а утречком по холодку — в Переборы. От нас грузовик пойдет…
Андрей молча кивнул. В этот тихий вечерний час не хотелось разговаривать.
Пахло скошенной травой и сыростью от развешанных на кольях сетей.
За неподвижной грядой облаков заходило солнце. С величавой медлительностью менялась окраска Рыбинского моря. Со всех сторон обступили его тихие лиственные и хвойные леса, будто это была чаша зеленого стекла, налитая до краев. На глазах совершались в этой чаше волшебные превращения. Только что вода была нежно-голубого цвета, потом налилась густой синевой, и вдруг море стало ярко-пестрым, будто поднялись со дна и поплыли полосы, огненно-синяя коловерть.
— Красивее нашего моря, считаю, нет и не может быть, — негромко сказал пионер, спутник Андрея.
— Красивее трудно сыскать, — подтвердил кто-то из колхозников, также негромко, будто боясь нарушить очарование вечера.
— А вот насчет «не может быть» не согласен, — сказал председатель откашлявшись. — Будут еще многие другие моря, и, должно быть, покрасивей нашего…
— Почему?
— Да уж потому. Порядок такой. Возьмем для примера легковые машины. Год от году их все лучше делают у нас. Теперь, говорят, какие-то обтекаемые выпускают… Ну, а наше Рыбинское — это море первого выпуску…
— Будут, значит, и второго, и третьего?
— А как же! Ты смекни: какая страна большая у нас! Шестая часть суши! И на весь Советский Союз внутренних морей — раз, два, да и обчелся… Считай: в пустыню, в Кара-Кумы куда-нибудь, надо море?
— Надо.
