Леонид Платов - Предела нет
Колесников закрыл тетрадь и выпрямился. Он ощутил, что спина его закоченела, словно бы ее обдали ледяной водой… Кто-то, кроме него, был в комнате!
И почти сразу же за спиной Колесникова раздался тонкий голос:
— Так вы уже выздоровели? Я очень рад. А мне доложили, что вы не мобильны, даже не транспортабельны.
Он оглянулся. Одна из высоких белых панелей беззвучно сдвинулась в сторону. Еще одна потайная дверь!
В ее проеме — трое. Доктор. Потом какой-то мордастый, плечистый. У обоих в руках пистолеты. А между ними румяный коротышка в очках.
— Но где же Вебер? — сказал мордастый. — Я приказал Веберу доставить сюда русского.
Коротышка сделал небрежное движение рукой, отводя разговор о Вебере.
— Вы, стало быть, притворялись, симулировали? — продолжал он, благожелательно рассматривая Колесникова. — Я подозревал это, представьте. Но наш милый доктор с упорством кретина старался разубедить меня. — Он даже не взглянул на доктора. — Ну что ж! Повторяю, я рад. Мне, видите ли, нужно посоветоваться с вами по одному обоюдоважному вопросу. Но что же вы стоите? Садитесь!
Он уселся за маленький столик у окна и перекинул ногу за ногу.
— Я предложил бы вам кофе, коньяк. Но, увы, мы не располагаем временем. Разговор будет кратким. Думаю, обойдемся без переводчика? Ведь вы прекрасно понимаете все, о чем я говорю. Сужу по выражению ваших глаз. Да положите же вы на стол это пресс-папье! В нем нет никакой нужды, уверяю вас. — Он обернулся к своим спутникам: — Побудьте в библиотеке. И, пожалуйста, не беспокойтесь за меня. Мы, несомненно, поладим.
Он вытащил из кармана маленький пистолет и положил на столик перед собой.
Колесников стоял неподвижно, ничего не понимая.
Бельчке подождал, пока за Бангом и доктором закрылась дверь. Потом, добродушно улыбаясь, повернулся к Колесникову:
— Разговор, как видите, сугубо секретный — с глазу на глаз.
Неожиданно он поднял перед изумленным Колесниковым руки:
— Господин русский моряк, примите мою капитуляцию. Я сдаюсь. Прошу сообщить об этом вашему командованию!
6. Ложный выпад
Смысл этой фразы дошел до Колесникова не сразу. С недоверием приглядываясь к коротышке в черном мундире, он не сдвинулся с места.
— Вас, вижу, интересует эта тетрадь? — сказал Бельчке. — Я, пожалуй, передам ее в ваше распоряжение, но попозже. За все полагается платить, мой друг, — прибавил он наставительно. — Итак, услуга за услугу! Вы должны связаться с командованием ваших войск, чтобы передать ему условия моей капитуляции. Я, естественно, хочу оговорить некоторые пункты, поскольку капитулирую добровольно.
— Связаться? Но как? — Первые слова, произнесенные Колесниковым.
Бельчке успокоительно помахал рукой.
— Пусть это не тревожит вас. В моем доме есть довольно мощная рация… Но сядьте, прошу вас! Мне неловко: я сижу, а вы стоите. Наш разговор все же займет минут десять-пятнадцать… Мне нужно, чтобы вы постарались меня понять!
Колесников присел на краешек стула — по-прежнему был весь напряжен. Теперь врагов разделяли письменный стол и часть комнаты. Бельчке, откинувшись на спинку стула, непринужденно поигрывал пистолетом.
Пистолет этот — вороненый бельгийский браунинг номер один, так называемый дамский, — все время притягивал внимание Колесникова. А собеседник его, будто подразнивая, поворачивал пистолет и так и этак.
— Вы заинтересовались. Очень хорошо. Почему я решил капитулировать? Отвечаю. Первая причина — формальная. Сказал бы, даже формально-юридическая. Фюрер умер. Я присягал фюреру, а не гросс-адмиралу Деницу. Следовательно… Но главное не это. — Бельчке оглянулся на дверь в библиотеку, после чего понизил голос до шепота: — Надеюсь, она прикрыта плотно. Не исключено, что Банг подслушивает. О! Вы еще не знаете этого Банга… Итак, вторая причина. Говоря доверительно, я ни в коей мере не политик. И никогда им не был. Вы могли в этом убедиться, если внимательно прочли записи в тетради. А! С удивлением взглянули на мою форму офицера СС! Но это лишь оболочка, смею вас заверить. Она не определяет моей сущности. Я штандартенфюрер СС только потому, что такое же звание было присвоено Ноллингу, в прошлом моему коллеге, ныне санитарному инспектору концентрационных лагерей рейха. Согласитесь, я уронил бы свое достоинство, если бы имел менее высокое звание, чем этот Ноллинг. В действительности же мои служебные интересы сосредоточены вокруг науки, а не политики. Я типичный ученый-одиночка, так сказать, кабинетный ум. Однако и это еще не самое главное во мне…
Он говорил с самыми убедительными и вкрадчивыми интонациями, помахивая в воздухе левой рукой (правая по-прежнему лежала на пистолете), а Колесников, уже не глядя на пистолет, неотрывно, жадно всматривался в лицо Бельчке.
Так вот он каков, этот тонкоголосый штандартенфюрер, столько дней подряд истязавший его своим лютеолом!
Лоб — очень высокий, куполообразный, в сетке частых мелких морщин. Уши — большие, оттопыренные. Голова — какая-то раздувшаяся, словно пузырь, непомерно крупная. Иссиня-черные, видимо крашеные, волосы зачесаны обдуманно с виска наверх и туго приглажены, прикрывая лысину.
Во всяком случае, ничего зловещего или отталкивающего в наружности.
С виду всего лишь коротенький толстяк лет сорока пяти или пятидесяти, беззаботный кутила, добрый малый, знаток марочных вин, а также надменных блондинок спортивного типа (обязательно выше себя ростом).
Легче представить его не в кабинете или в лаборатории, а, скажем, в ресторане, за столом, накрытым ослепительно белой, туго накрахмаленной скатертью. Веселая компания доверяет именно ему переговоры с обер-кельнером. Он внимательно и не спеша читает меню. Затем, оттопырив губы, произносит капризно: «Трю-юфли…»
Кстати, о губах. Они ярко-красные и как-то неприятно выделяются на одутловатом лице.
Встреться Колесникову этот Бельчке в обычном штатском костюме, при галстуке бабочкой и с цветком (резедой!) в петлице, он ни за что бы не подумал, что это эсэсовец в высоких чинах. Просто немецкий бюргер, делец и даже не очень преуспевающий, но неизменно жизнерадостный. Скажем, владелец магазина готового платья или аптеки: пожалуй, скорее аптеки. Да, заурядный провинциальный фармацевт!
На носу Бельчке громоздятся очень большие очки с отбрасывающими блики стеклами. Глаз за ними не видно. Это придает лицу непонятное и неприятное выражение, какое-то беспрестанно меняющееся, ускользающее. Губы улыбаются, а глаза за стеклами очков остаются, надо думать, настороженно-серьезными и встревоженными.
