Александр Елисеев - Мусульманские паломники
II
Разбиты шатры, угомонились понемногу верблюды и люди… Солнце уже закатилось, и ночь какъ-то незамѣтно, неслышно подкралась и опустилась надъ пустыней… Есть зори и въ пустынѣ, и онѣ такъ прекрасны, что ихъ не опишетъ никакое перо, ихъ надо видѣть, чтобы имѣть понятіе… Но того сумрака, который бываетъ у насъ на сѣверѣ передъ наступленіемъ ночи, не бываетъ въ пустынѣ. День смѣняется ночью прямо, какъ только дневное свѣтило утонетъ въ золотѣ, пурпурѣ, лазури и огнѣ за песчаною каемкою, за которую уходитъ горизонтъ пустыни. Ночи и зори въ пустынѣ — это гордость ея; лучшаго она дать не можетъ, да и трудно себѣ представить что-нибудь лучшее на землѣ…
Суетня и бѣготня въ нашемъ становищѣ уже прекратились… человѣкъ и животное отдыхаютъ въ ночной тиши. Кое-гдѣ вспыхнули огоньки, зажженные изъ сучьевъ тарфъ (манновыхъ деревьевъ), бурьяну и навозу, отчасти привезенныхъ издалека, отчасти собранныхъ по берегамъ привѣтливо журчащаго ручейка. Какъ отрадно, тихо и спокойно все вокругъ! Какъ все дышетъ нѣгою, покоемъ и южною ночью! Не могу успокоиться только я, потому что вниманіе мое развлечено разнообразными сценами усыпающагося каравана. Наконецъ вниманіе мое остановилось на группѣ, которую я замѣтилъ уже давно. Не видъ мирно отдыхающаго каравана, не прелесть ночи, къ которымъ я успѣлъ уже присмотрѣться впродолженіе многихъ дней, прожитыхъ въ пустынѣ — привлекли мое вниманіе, а тѣ бѣлыя странныя фигуры, которыя я замѣтилъ еще издалека полулежащими на бокахъ верблюдовъ… Я видѣлъ, какъ ихъ бережно снимали, какъ ихъ укладывали на пескѣ, предварительно устроивъ нѣчто въ родѣ постели, какъ ихъ накрывали шатромъ; видѣлъ даже, что эти фигуры двигались, но подходить къ нимъ не рѣшался, думая, что это похищенныя, выкраденныя гдѣ-нибудб по дорогѣ… Зная же ревность мусульманъ по отношенію въ женщинамъ и свое положеніе одного среди десятковъ правовѣрныхъ, я не могъ и думать поближе разсмотрѣть предметъ, привлекшій мое вниманіе.
Недавняя встрѣча съ торговцами невольницъ на берегу Краснаго моря такъ врѣзалась въ мою память, что я и теперь чуть не въ каждомъ арабѣ пустыни видѣлъ продавцовъ живого товара. Въ данномъ случаѣ подобное подозрѣніе было вовсе неосновательно, потому что воровать для продажи женщинъ каравану паломниковъ, возвращающихся изъ Мекки, едва ли было прилично, хотя и случались подобные грѣхи. Юза говорилъ, что иногда хаджи привозятъ съ собою въ Каиръ хорошенькихъ рабынь изъ Счастливой Аравіи и выгодно перепродаютъ ихъ въ Египтѣ сластолюбивымъ пашамъ, что, разумѣется, дѣлается секретно, потому что торговля человѣческимъ мясомъ запрещена теперь въ Египтѣ. Почтенная личность шейха, обходившаго весь караванъ, и напутствовавшаго его привѣтливыми пожеланіями — Аллахъ-архакумъ (Богъ съ нами), — прогоняли это подозрѣніе. Я терялся въ догадкахъ насчетъ значенія этихъ таинственныхъ бѣлыхъ фигуръ и внимательно наблюдалъ за ними; ихъ было всего три; около нихъ стояло нѣсколько человѣкъ, которые по временамъ что-то бормотали надъ лежащими, призывали громко имя Аллаха, но меня не подпускали подойти поближе. Около четверти часа я наблюдалъ за этою любопытною группою, пока громкій, словно предсмертный, стонъ не вырвался изъ груди одной изъ бѣлыхъ фигуръ, которая вдругъ начала шевелиться и развертываться. — Аллахъ-архамкумъ (да помилуетъ тебя Господь!) — воскликнули арабы въ одинъ голосъ и принялись начитывать цѣлые зурэ (стихи) изъ корана… Тогда я понялъ, что странныя бѣлыя фигуры были больные паломники, которыхъ добрые товарищи не хотѣли бросить въ пустынѣ на пути, гдѣ ихъ ожидала вѣрная смерть, а везли съ собою, несмотря на то, что они были лишнимъ, тяжелымъ балластомъ. Я командировалъ Юзу къ старому шейху распросить подробнѣе объ этихъ больныхъ, потому что во мнѣ заговорило тогда чувство состраданія въ ближнимъ. Теперь я уже удивлялся тому, что не могъ догадаться сразу, что передо мною были больные, и терялся напрасно въ догадкахъ… Стоны, однако, начали вырываться изъ груди несчастнаго все сильнѣе и сильнѣе. онъ началъ вдругъ изо всѣхъ силъ корчиться, а потомъ кричать раздирающимъ образомъ, какъ бы стараясь освободиться отъ савана, крѣпко окутывающаго его члены. Несмотря на всѣ препятствія со стороны окружавшихъ, я пробился въ несчастному страдальцу и сорвалъ покровы съ его головы…
Передо мною предстало тогда не человѣческое лицо, а образъ воплощенной смерти… Обтянутый посинѣлою морщинистою кожею черепъ съ глубоко ввалившимися потускнѣвшими глазами и черною, окаймлявшею обводъ лицевыхъ костей, бородою въ видѣ узкой ленты, которая придавала еще болѣе смертной блѣдности и синевы этому ужасному лицу, — вотъ что явилось передъ моими глазами, когда я снялъ покрывало. Всѣ мускулы его лица — подобія смерти, были передернуты; страшныя муки изображались на немъ; углы рта были оттянуты, ротъ полуоткрытъ; холодное дыханіе, казалось, вырывалось изъ этихъ посинѣвшихъ, покрытыхъ коркою губъ; растрескавшійся языкъ, огромные темно-зеленые круги вокругъ глазъ, глубоко запавшихъ въ орбиты, заостренный носъ — все это придавало лицу больного такой потрясающій видъ, что, разъ увидѣвъ его, нельзя было забыть во всю жизнь. Я понялъ тогда, почему арабы такъ бережно закрывали это ужасное лицо умирающаго: они сами не могли видѣть безъ ужаса страданій своего товарища; не будучи въ состояніи помочь ему, они могли только читать надъ нимъ зурэ и фэтвы (молитвы) изъ корана, да молиться пророку, чтобы онъ помиловалъ правовѣрнаго и прекратилъ его невозможныя страданія; я понялъ тогда, почему другіе отступили отъ этого несчастнаго подобія смерти.
Отступилъ невольно и я, отступилъ не оттого, что испугался вида смерти… Я отступилъ потому, что узналъ ее — тотъ ужасающій бичъ, отъ котораго нѣтъ спасенія, который, какъ гнѣвъ божій, какъ страшная кара провидѣнія, и когда обрушивается на погрязшее въ житейской суетѣ человѣчество, словно для того, чтобы искоренить грѣхъ, искупить его огромною гекатомбою — десятками и сотнями тысячъ смертей… Я узналъ ее, — она шла тогда черезъ пустыни отъ священныхъ городовъ Геджаса въ Египетъ, и призналъ въ лицо ту ужасную эпидемію, которой одно имя наводитъ смертельный ужасъ и теперь на всю Европу. Это была — азіатсвая холера… Передъ страшнымъ призракомъ невидимой, но жестокой гостьи, я отступилъ въ ужасѣ, потому что сердце невольно дрогнуло при одной мысли о томъ, что я долженъ произнести ея настоящее имя.
Я слыхалъ уже давно объ этой ужасной эпидеміи, но никогда не чаялъ встрѣтить ее лицомъ къ лицу… И вотъ, она внезапно предстала передо мною во всемъ своемъ ужасающемъ величіи, окруженная жертвами своего смертоноснаго дыханія. Еще вскорѣ послѣ выѣзда изъ Суеца по караванной дорогѣ къ Синаю при встрѣчѣ съ бедуинами Каменистой Аравіи я началъ слышать, что на Востокѣ у «святыхъ городовъ», какъ называютъ арабы Мекку и Медину, появилось снова «джино-туси», дыханіе злого духа, о которомъ не слышно было уже нѣсколько лѣтъ. Я зналъ, что подъ этимъ именемъ бедуины разумѣютъ какую-то эпидемію въ родѣ чумы или холеры. Болѣзнью этою, по словамъ арабовъ пустыни, хвораютъ по преимуществу хаджи, идущіе отъ поклоненія священной Каабѣ. Бедуины, Феранской долины (недалеко отъ Синая), только что пріѣхавшіе изъ Акаби, города стоящаго на границѣ Собственной и Каменистой Аравіи, описывали болѣзнь, поражающую паломниковъ по гнѣву пророка, такъ ясно, что уже и тогда для насъ не оставалось никакого сомнѣнія, что дѣло идетъ о холерѣ, хотя въ Египтѣ о ней еще не говорили вовсе. Отдыхая въ синайскомъ монастырѣ, мы получили отъ одного путешественника такое обстоятельное описаніе болѣзни, встрѣченной имъ среди каравановъ паломниковъ у развалинъ Петри, что сомнѣваться было нельзя, что джино-туси арабовъ не что иное, какъ cholera asiatica. Теперь же, пройдя Акабу и столкнувшись на пути хаджей со страшною эпидеміею, я тотчасъ созналъ свое полное безсиліе въ борьбѣ съ такимъ ужаснымъ врагомъ, тѣмъ болѣе, что, вѣроятно, я первый изъ европейцевъ увидѣлъ воочію и окрестилъ ея собственнымъ именемъ ту эпидемію, которой въ 1881 году было суждено напугать всю Европу, всполошить весь образованный міръ… Страшный бичъ человѣчества почему-то остановился въ этомъ году; онъ не проникъ даже черезъ пустыни Каменистой Аравіи въ Египетъ, а остановился гдѣ-то, на границахъ ли пустыни съ Египтомъ, или въ самой дельтѣ благословеннаго Нила, чтобы черезъ два года выступить снова на борьбу съ человѣкомъ съ удесятерившеюся силою. Тысячи, а, можетъ быть, и десятки тысячъ жертвъ, нажатыхъ уже холерою въ Египтѣ въ послѣднее время, служатъ ужаснымъ memento more человѣчеству, за ту неряшливость и пренебреженіе къ гигіеническимъ мѣропріятіямъ, которыхъ оно не хочетъ и знать, ослѣпленное житейскою суетою…
