Георгий Чиж - К неведомым берегам
Шелихов умолк. Гость задумался.
— Кто же возьмется за такое дело: строить корабли, ехать, бросить дело на много лет? — с сомнением проговорил старый купец и спросил: — Ты возьмешься?.. Окромя всего, деньжищи ведь нужны большие!
— Да, ежели хоть бы три корабля — тыщ сто, — тихо сказал Григорий Иванович. Видно было, что он высказал давно уже выношенную думку, а кое-что даже подсчитал.
— Корабли строить придется, — заметил Голиков.
— Конечно, нужны надежные, новые.
— Что мне пришло в голову, — сказал вдруг Голиков, кряхтя и шумно вставая, — однако пора и по домам… Я говорю «пришло в голову»: на днях должон быть у меня брат, Михаила Сергеич. Двоюродный он мне — ты его знаешь, — откупщиком теперь, вишь, в столицах, в Питере и Москве. Больше двух с половиной миллионов чистоганом в год казне отсчитывает. Сказывает, выгодно… Но что-то уж очень стал сорить деньгами — пролетит… Надо бы ему еще дело какое посурьезнее… А может, даже прокатает сам на острова. Моряк он, капитан, а тут целая эскадра. С ним поговорим… А как ты сам? Ведь мне ты никак не ответил?
— Хочу и сам испытать, — сказал Шелихов, потупясь. — Жена стесняет, добавил он тише. — Иван Ларионович, побудь, дорогой, минутку — прикажу запрячь…
Он быстро вышел распорядиться. Гость погрузился в глубокую думу. Затея хорошая, это было ясно. Но наличных денег у откупщика не было, надежда только на брата…
И вот он — столичный питейный откупщик Михайло Сергеевич Голиков налицо.
«Женский пересмешничек», — определила коротко Наталья Алексеевна.
— Рассказывал он тебе о стихотворении, посвященном ему придворным стихотворцем Державиным? — как-то спросил ее Григорий Иванович.
— Как же, рассказывал. Они в Петербурге рядом живут. И стихи так и называются — «К соседу». Там он описывает, как Михайло Голиков прожигает жизнь… И о столицах рассказывал… смеялся… Жизнь, говорит, что длинная, что короткая, у человека одна. И чем скорее возьмешь от нее все, что сумеешь, тем лучше…
Григорий Иванович нахмурился. Этот столичный любезник ему решительно не нравился. Не наружностью, нет. Наоборот, наружность привлекала: высокий, стройный, ловкий, с почти сросшимися бровями, оттеняющими смеющиеся глаза, открытый заразительный смех… Но почему-то он был неприятен Григорию Ивановичу. «Отчего бы это? — задумывался он. — Разве можно сравнить его хотя бы с Иваном Ларионовым? Ведь тот в затеваемом деле до сих пор ни шьет, ни порет… А вот Михайло — тот сразу, как только познакомился, выпалил: «Мне Иван Илларионович говорил о деле. Что ж тут задумываться!.. Разве над тем подумать, сколько наскребешь? Тут, конечно, труднее. — И наклонившись к уху: — Долгов наделал уйму… Могу пойти на двадцать… Как-нибудь наскребу наличными. А на старого сыча налегайте. Зажиматься будет и скряжничать — не верьте…» И пошел любезничать с Натальей Алексеевной как ни в чем не бывало.
А той и любо: просится отпустить на лодке покататься. Ну как не отпустить? Пущай малость повеселится…»
Прогулки участились: то по Ушаковке, то по Ангаре, а то и прямиком с ночевкой на Байкал… Приходит Шелихов домой и уж издалека слышит заразительный рассыпчатый смех жены. И вдруг станет как-то досадно до боли: Григорию Ивановичу никак не хотелось самому признаться, что обижает его смех жены именно потому, что таким он никогда его не слышал. А тут еще Дуняшка ручки протягивает Михайло и вскрикивает от удовольствия.
Вздумал Михайло учить Наталью Алексеевну столичным танцам. Танцевали вдвоем рука за руку, а то и в обнимку. Духу нет запретить ей хоть немного повеселиться, да и неловко — компаньон…
С чувством облегчения провожал Григорий Иванович веселого, жизнерадостного Михайло. А то, что у Натальи Алексеевны были заплаканные глаза и лицо бледно, видимо, после бессонной ночи, заставило Григория Ивановича призадуматься: «Неужто оставить ее в Иркутске, когда придется уезжать на острова и надолго?..»
Михайло Сергеевич оказался прав: со «старым сычом» пришлось-таки повозиться немало. Деньги, правда, достали — пятьдесят тысяч, но на векселя да еще с бланковой надписью самого Шелихова. Выходило так, что в случае неоплаты их ответствовать пришлось бы только ему…
2. В опасный путь
С образованием капитала в семьдесят тысяч рублей и открытием компании семейная жизнь Григория Ивановича пошла, что называется, кувырком — бывать дома почти не приходилось. Ежедневно надо было бегать к генерал-губернатору Якоби, к гражданскому губернатору, почти ко всем крупным чиновникам. Мало того, что приходилось бывать, но необходимо было принимать и у себя… Наталья Алексеевна научилась играть роль любезной и хлебосольной хозяйки. Ей, кстати сказать, и самой это нравилось: бывать у генерал-губернатора, у других чиновников губернии, вести образ жизни отнюдь не замкнутый, купеческий, а рассеянный, светский, принимать ухаживания чиновной молодежи, местной и приезжей, из Петербурга… Григорий Иванович выходил из себя, злился, но вынужден был мириться со всем.
Генерал-губернатор Якоби, живя весело и беззаботно, проживал ежегодно не менее сорока тысяч, но и этого не хватало. Явное предпочтение, оказываемое им Наталье Алексеевне перед всеми другими обольстительницами, уже начинало служить пищей для пересудов не только среди них самих, но и в купеческих кругах: посмотрите, мол, как Шелихов выслуживается женой…
И каждый раз, когда Григорий Иванович возвращался из поездок, он замечал в доме портившие настроение перемены: хороший, солидный, веками завещанный купеческий уклад стремительно переходил в суматошный чиновничий, невыносимо легкомысленный и расточительный.
Вместе с тем он не мог не отдавать должного оставляемой им дома супруге: она не выпускала из рук нитей сложного мужнего дела. Аккуратно велась переписка, вовремя производились платежи, и там, где это было нужно, Наталья Алексеевна и сама принимала решения.
— Веселиться — веселюсь, да не в ущерб тебе. Иногда и в пользу, говаривала она хмурому и недовольному Григорию Ивановичу.
Слова эти действовали слабо. Ревнивый муж старался поглубже уйти в дело. Но легче на душе не становилось. Особенно тяжелы были долгие поездки в Охотск, на постройку трех кораблей.
«Какой исход? — задавал себе Шелихов один и тот же мучительный вопрос, бывало трясясь верхом по бесконечным лесным тропинкам, болотам и горам к Охотску. — Какой исход?.. Неужели придется бросить ее одну в Иркутске на три-четыре года? Ведь это значит потерять ее навсегда… Взять с собой?.. Но ведь не потащишь же ее на аркане. А загубить ее жизнь… За что? За то, что доверилась, отдала свое сердце, юная, неопытная? Да и чем она виновата, что бог сотворил ее веселой и на редкость красивой?»
