Генри Мортон - По стопам Господа
И по мере того как я смотрел на ныне бесплодные пески Аскалона, где сегодня уже не звучит ничей шепот, кроме шелеста ветра, дующего со стороны моря, печаль этого края отчасти передавалась мне — печаль земли, которая некогда значила слишком много и которой не дано забыть то, что случилось давным-давно.
Мы остановились в Лидде, где в 303 году, после мученической смерти, был похоронен святой Георгий, определивший судьбы Англии, Португалии и Арагона. А затем половина состава отправилась в Яффу, а другая некоторое время двигалась к югу, потом повернула на восток и принялась карабкаться на горы Иудеи.
Поезд поднимается так медленно, что арабские мальчишки бегут рядом с ним с букетами красных анемонов в руках, предлагая их пассажирам. Горы выжженные и коричневые. Дороги кажутся белыми лентами, вьющимися по холмам. Верблюды, абсурдно большие, мрачно, с очевидной неохотой, тянут крошечные плуги по чахлым полям. Семьи, которые могли бы путешествовать из Второзакония в Книги Царств, бредут вслед за нагруженными поклажей ослами; тут и там живописный патриарх, напоминающий обликом Авраама, склоняется на посох, чтобы взглянуть на проходящий мимо ежедневный поезд.
Пока поезд карабкается все выше, петляя между холмов в направлении горной столицы — Иерусалима, начинаешь ощущать в воздухе нечто суровое и даже жестокое. То же чувство возникает в Испании, когда поезд пересекает Сьерра-Гвадаррама в сторону другой горной столицы — Мадрида. Но Иудея намного суровее любого места в Европе. Это обнаженная, свирепая страна, как хищник, припавшая к залитой солнцем земле, насыщенная дикой жизненной силой, с течением веков приобретшая мрачность и внешнюю бесстрастность.
Суровость пересохших канав, жестокость бесплодных вершин холмов, страсть растрескавшейся почвы, в которой стремительно прячутся и вновь выныривают ящерицы, мертвенная выжженность безводных долин сосредоточены на этом участке и видны с любой точки. И имя этому материальному воплощению — Иерусалим.
Утомленный поезд остановился на отдых. Я ступил на платформу, над которой красовалась вывеска «Иерусалим» на трех языках: английском, арабском и еврейском. Статья 23 британского мандата на Палестину гласит, что «английский, арабский и еврейский будут официальными языками Палестины. Любое заявление или надпись на арабском на печатях или монетах в Палестине должны повторяться на еврейском, и любое заявление или надпись на еврейском должны повторяться на арабском».
Как только выходишь со станции, сразу замечаешь, что дорожные знаки, объявления, указатели и прочее написаны на трех языках, и осознаешь, что история причудливым образом повторяется. В имперских архивах Древнего Рима, должно быть, хранился указ, аналогичный статье 23 нашего палестинского мандата. Во времена Христа тремя официальными языками были латинский, греческий и еврейский. И когда попадаешь в Иерусалим, повсюду наблюдая торжество трехъязычия, невольно на ум приходят слова святого Иоанна:
«Пилат же написал и надпись, и поставил на кресте. Написано было: „Иисус Назорей, Царь Иудейский“. Эту надпись читали многие из Иудеев, потому что место, где был распят Иисус, было недалеко от города, и написано было по-еврейски, по-гречески, по-римски»3.
3Я прибыл в отель неподалеку от Яффских ворот, там араб, одетый как опереточный турок, подхватил мои сумки. Зарегистрировал меня армянин. Горничная-немка отперла дверь моего номера.
Это оказалась красивая комната с письменным столом и хорошим освещением над кроватью, маленький балкон выходил на узкую улицу и стену монастырской школы. Через окна я мог наблюдать за тем, как монахини ходят по просторной, скудно обставленной спальне, где стояли лишь два ряда кроватей.
Я сразу вышел, чтобы пройти к церкви Гроба Господня. Я неделями изучал план Иерусалима, и мне был интересно, смогу ли я найти дорогу сквозь хитросплетение переулков Старого города. Ступив на Яффскую дорогу, я оказался в окружении энергичных, жарко шепчущих мужчин в европейских костюмах и красных фесках, обычно служивших знаком турецкого гражданства.
«Вы идти со мной к Гробу Господню! — шептали они. — Я показать вам все!»
В их настойчивых приглашениях мне почудилось откровенное кощунство, так что я решительно отмахнулся от них и пошел сам. Они следовали за мной, словно тени в кошмарном сне, нашептывая свое, и кто-то даже попытался схватить меня за рукав. Пришлось недвусмысленно продемонстрировать им свое недовольство, чтобы они наконец скрылись из вида. Я был весьма расстроен тем, что настоящий Иерусалим, полный ослов, верблюдов, мужчин, продающих апельсины, сильно отличался от ясного плана, который я выучил наизусть! Я пришел к Яффским воротам и увидел огромный размах городских стен, уходивших к югу. Затем я вступил в Старый город. Справа находилась огромная квадратная башня, известная как Башня Давида, которая на самом деле представляет собой единственный остаток великой башни Ирода, называемой Фазаель. Я смотрел на нее с тем чувством, которое вызывает любая реликвия времен Христа, будь наблюдатель ревностным христианином или не менее ревностным историком. Крупные желтоватые камни в основании башни существовали в Иерусалиме времен Распятия. Вероятно, Его глаза останавливались на ней.
Вокруг башни и возле ворот собралась необычайная толпа, показавшаяся мне, только что прибывшему с Запада, совершенным воплощением микрокосма Востока, и я смотрел на нее с восторгом ребенка, увидевшего рождественское представление.
Я мог различить крестьян из окрестных деревень — феллахов, прирожденных фермеров и землепашцев, которые представляли собой странную смесь хитрости, простоты и насилия. Я вспомнил историю, которую мне кто-то рассказывал о палестинском феллахе. Создавая мир, Господь послал своего ангела с даром ума, чтобы дать каждому человеку его долю. Жалоб ни у кого не было. Затем он послал другого ангела с даром удачи. И все было недовольны. Затем последовала норма глупости, и ангел, нагруженный тяжким бременем, неожиданно встретил феллаха, которому уже была дана его доля ума и удачи.
«О ангел! — спросил феллах, — что ты принес на этот раз?»
«О феллах, это глупость!» — ответил ангел.
«О ангел! — закричал феллах в приступе жадности, — дай мне побольше, потому что я бедный человек и у меня большая семья».
И ангел дал ему часть глупости мира.
Это недобрая история, но я думаю, что ее не могли сочинить о ком-то менее подходящем. Я уверен, что в бремени, принесенном ангелом, была немалая доля простоватости.
Затем, помимо феллахов, я разглядел в толпе араба-бедуина. Хотя он был одет в лохмотья, держался он истинным царем земли. Он презирал феллахов и их лопаты. Бедуин — человек свободный, помнящий своих предков, он обладает стадами, а свой шатер называет «домом из волос». В нем по сей день живет Авраам.
