Вилли Мейнк - Пойманное солнце
Мне уже не видна лодка с лыком. Она исчезла за поворотом реки, но запечатлелась в моей памяти. Девушка в голубом сари напоминает мне о Карутхамме и о жизни маленьких людей в рыбачьих деревнях. Мысли' бегут вперед. До сезона чакара еще два-три месяца, и, быть может, мать девушки в голубом сари будет вынуждена продать свой латунный котелок, деньги на который сна копила целых два года.
Через несколько недель море приобретет красноватый оттенок, начнется мертвый сезон, и ни один рыбак не рискнет выйти в море. Да это и бессмысленно: в мертвый сезон он ничего не поймает. Море простирается тогда до горизонта, красное и гладкое, и пена на волнах прибоя краснеет. Говорят, что богиня моря Каталамма в это время хворает, ее нужно успокаивать молитвами и жертвами, а не то море придет в волнение и волны высотой с гору смоют рыбачьи поселки.
Богиня моря Каталамма вездесуща, как краски и голод, а голод в рыбачьих семьях привлекает на побережье ростовщика, посылает его от одной хижины к другой. Или же, словно богатый господин, он ждет посетителей в своем доме.
Я покидаю свой наблюдательный пост на мосту и иду по проселочной дороге. Все, что я вижу, справа и слева, — действительность и вымысел, как в книге «Чеммин», их не отличишь друг от друга. Молодой мусульманин в красном тюрбане, идущий мне навстречу, мог бы быть Перикутти, а девушки с корзинами на головах — сестрами Карутхаммы.
Старые легенды и кастовые законы — живая действительность, а большие перемены еще только наступают. Они придут, когда рыбаки будут выходить в море на траулерах, улов — перерабатываться на консервных заводах, расположенных на побережье, а государственные банки — давать кредиты рыбачьим артелям.
Карутхамме по воле отца пришлось выйти замуж за молодого рыбака, и соседи разъяснили ей обязанности супруги. Девушка в отчаянии пошла за советом к своей тетке. В ответ ей спели старую песню о любящей, которая нарушила закон морского берега и вызвала гнев богини моря. Ураганный поток опустошил деревни, говорилось в песне, побережье надолго заполнили ядовитые змеи, а, когда рыбаки решились снова выйти в море, их лодки поглотило морское чудовище.
У Карутхаммы не было больше сил противиться старым обычаям. Она вышла замуж за молодого рыбака Палани. Но слух о любви Карутхаммы к молодому мусульманину уже разнесся от хижины к хижине и в конце концов разрушил брак молодой пары. Мать ее умерла от горя, а отец отвернулся от дочери.
«Палани стоял в лодке и смотрел вокруг. Взбушевавшиеся волны потемнели. Молодой рыбак знал, что на морском дне стоит дворец морской богини… „Карутхамма!" — крикнул он, и голос его заглушил бурю, не вызвав эха. Лодка попала в водоворот и камнем пошла ко дну. Одна-единственная звезда горит всегда в темноте, душа Арундхати, которая показывает лодочникам верный путь. Но в эту бурную ночь звезда не блестела».
Через два дня после смерти Палани прибой принес к берегу тела Перикутти и Карутхаммы.
Книга «Чеммин» навевает глубокую грусть. Она похожа на сказку, но на самом деле — это вполне современный рассказ о жизни маленьких людей в рыбачьих деревушках на Малабарском побережье. Если сравнить ее с закатом солнца на мысе Коморин, то она произведет более сильное впечатление, чем угасающее зарево на небе над Индийским океаном. От этой книги исходит тихое сияние.
Она живет своей собственной жизнью. Любящие — это люди, с которыми я могу говорить, и у меня такое чувство, словно я действительно с ними встречался.
Их судьба необычна, но их любовь, бедность, сомнения и преданность старым религиозным обычаям все еще продолжают определять жизнь рыбачьих деревушек на Малабарском побережье.
Деревня горшечников
Машина стоит в тени за купальней, и водитель, увидев меня, улыбается. Прогулка под знойным солнцем утомила меня, и я радуюсь, что могу наконец искупаться. На небе — отдельные белые облака, с моря веет теплый ветер. Прибой шумит, широкой полосой разбиваясь о темные скалы, слегка заливает берег и, кружа пеной, откатывается назад. У меня такое чувство, будто после долгого блуждания я наконец достиг цели путешествия и могу пробыть здесь еще несколько недель.
Два года назад я сидел ночью на террасе купальни и пил из зеленых пивных бутылок тодди{69}, которое мне продали рыбаки. Затем на двух стволах деревьев, связанных лыком, я отправился в серебро ночи с расколотым на две части куском бамбука вместо весел, и, когда через некоторое время оглянулся, береговые огни уже исчезли. Я повернул лодку и поплыл обратно; мне казалось, что справа от меня должна быть скала, на плоской вершине которой стоял отель, а впереди — берег. Я пытался убедить себя, что это так, по тщетно: ни огней, ни тени скалы не было видно.
Ночь с ее прозрачным блеском, со звездами и полумесяцем над неспокойными волнами вдруг перестала мне нравиться, и я пожалел, что не остался на берегу. Правда, никакой опасности не было. В худшем случае мне пришлось бы дождаться рассвета, когда рыбаки выйдут на лодках в море. Два круглых ствола не могли пойти ко дну даже при шторме. И все же мне становилось жутко наедине с немыми рыбами, которые плавали подо мной. Я никак не мог заставить себя не вспоминать истории об акулах, которые отгрызали отважным пловцам ногу или руку.
Воздух был мягким. Западный ветер скорее усыплял, чем освежал. (Позднее я понял, что эта ночь на двух стволах деревьев, полная загадок и романтики, наедине с рыбами, была одной из самых прекрасных в Индии.) Чтобы не замочить ноги, я прижал колени к груди и стал грести сам не зная куда. Когда я оглянулся, то увидел вдали яркий свет. Мой маленький друг Рама разжег из засохших пальмовых листьев костер, запылавший ярким пламенем.
Рама сразу же узнал меня, как только я во второй раз появился на побережье Ковалама. Он завладел моим фотоаппаратом, который стал охранять как сокровище, и пообещал к обеду лангуста длиной с руку, которого только что поймал его брат. У меня возникло такое чувство, будто бы я уезжал совсем ненадолго. Рама, кажется, почти совсем не вырос за эти два года. Он выучил несколько новых английских и даже французских слов, но в остальном нисколько не изменился. Рама рассказал, что в Коваламе недавно побывал француз, такой щедрый, что даже трудно себе представить.
— Самый лучший человек на свете!
Поразительно, что Рама с помощью своих тридцати английских слов мог выразить все, что ему хотелось. Он рассказывал целые истории, и, когда вставлял в свою английскую речь несколько слов на малаялам, я все равно его понимал.
Рама настороженно смотрел на меня своими живыми глазами и уверял, что я тоже «лучший человек на свете».
