Владимир Санин - Одержимый
– Почему не все так поступили? – спросил Баландин. – Ведь то, что вы предприняли, совершенно логично! Даже неспециалисту ясно, что…
– Ошибаетесь, Илья Михалыч, – перебил Чернышев, – далеко не всем и далеко не так уж ясно. Знаете, что такое запрессовать топливные танки забортной водой? Со мной Дед неделю разговаривать не хотел: сутки, а то и больше нужно потом частить танки. Очень неприятная, грязная и нелюбимая работа, Илья Михалыч. Другие рыбу ловить будут, а ты лежи в дрейфе, скреби танки и гляди, как твои соседи трал за тралом таскают и над тобой, перестраховщиком, посмеиваются. Редко какой капитан на такое пойдет, сто раз себя уговорит – авось пронесет? Сколько судов погибло из-за этого «авось»… И из-за того, что не сразу окалываться начинали, и к ледяному полю пробивались недостаточно упорно – опять же авось кончится шторм, ближе к району лова будем, чего время терять…
– Спасибо, Алексей Архипович, – сказал Корсаков. – Ваша аргументация вполне меня убедила…
– Давно бы так! – откровенно обрадовался Чернышев. Мне даже показалось, что он еле удержался от мальчишеского желания протянуть Корсакову руку. – Замучаешься с вами, учеными…
– Я не закончил, – холодно возразил Корсаков. – Ваша аргументация совершенно меня убедила в одном: набирать предельное количество льда настолько опасно для судна, что я решительно отвергаю эту идею как ошибочную и даже абсурдную.
Не берусь гадать, что произошло бы в следующую минуту, не загляни в салон Лыков.
– Можно тебя, Архипыч?
– Чего там? – рыкнул Чернышев. – Говори при всех!
Лыков вошел, прикрыл за собой дверь.
– Лед вовсю набираем, – бесцветным голосом сказал он.
– Вот неприятность! – Чернышев хлопнул себя по ляжкам. – А я только-только собирался на ботдек загорать!
Лыков присел, налил себе чаю.
– Не только ты хочешь загорать.
– Кончай загадки! – повысил голос Чернышев.
– Федор мутит ребят: кэп, мол, по фазе сдвинулся, сорок тонн набирать хочет.
– Под дверью слушал, сукин сын?! – Чернышев был до крайности неприятно удивлен. – Говорил, не бери его!
– Мало что говорил, другого не было.
– Где он?
– В кубрике, только сменился. – Лыков положил руку на плечо Чернышева, который порывался встать, с силой усадил его на место. – Пусть отдохнет.
– Объявляйте перерыв, Архипыч, – предложил Ерофеев, – нам пора лед замерять.
– И мне не терпится взглянуть, – поддержал Ерофеева Баландин.
Было решено собраться после обеда.
Я остался в салоне, вымыл стаканы и расставил их по гнездам. Затем, убедившись, что в коридоре никого нет, извлек из портфеля магнитофон, провернул ленту назад, нажал на клавиш и облегченно вздохнул. Все в порядке, запись отчетливая. С тех пор, как на Чукотке я потерял в пургу заполненный блокнот, мне часто мерещится один и тот же кошмар: случайно размагниченная пленка, сгоревшая рукопись и прочее. Береженого бог бережет: две записанные двухчасовые кассеты всегда при мне, намертво зашил их во внутреннем кармане куртки, там же и записная книжка. Это главное мое богатство, лишись я его – считай, пропутешествовал впустую, с моей хилой памятью материала и на пустячный очерк не хватит.
Я спустился в свою каюту, оделся и вышел на палубу.
Море было угрюмое и неспокойное, от него как-то сыро становилось на душе. Беспорядочные волны вызывали смешанную качку, с борта на борт и с носа на корму, ветер швырял холодные брызги в лицо. Необъяснимая ассоциация: сколько лет прошло, но, глядя на море, я всегда вдруг вспоминал Инну. То ли потому, что возникала к себе какая-то сентиментальная жалость, то ли угнетало чувство заброшенности – не пойму, да и разбираться больше не хочу.
Я двинулся вдоль фальшборта к баку. Ледяную кашу уже прихватило, шпигаты и портики замерзли, и вода, попадавшая на борт, быстро превращалась в лед. Ерофеев и Кудрейко обмеряли рейки и штыри, которых они наставили повсюду, откалывали кусочки льда и совали их в полиэтиленовые мешочки – для лабораторного анализа; Баландин и Птаха оживленно о чем-то разговаривали у лобовой надстройки, а на крыле мостика суетились с кинокамерами Никита и Гриша Букин. Ежась от холода, я постоял у покрытой брезентом спасательной шлюпки.
– Капюшон опустите, простудитесь! – крикнул мне Птаха. – Куда собрались, Георгич?
Я наугад ткнул пальцем в сторону тамбучины и решил в самом деле заглянуть в кубрик. Хватаясь за все, за что можно ухватиться, проковылял по скользкой палубе, с трудом открыл тяжелую дверь тамбучины и спустился вниз.
В крохотном кубрике было накурено и душно. На нижних нарах, раздевшись до тельняшки, лежал Перышкин, а напротив него, на других нарах, сидели Воротилин и Рая.
– Гриша на крыле с кинокамерой, – сообщил я Рае, – все отобразит!
– А пусть его! – Рая кокетливо обмахнулась платочком. – Я уже три года как совершеннолетняя!
– Садись, Георгич, – предложил Перышкин, – у нас секретов нет. Так что вы там наверху порешили?
– Теоретические проблемы, – ответил я. – Адгезия льда, остойчивость и так далее.
– А мы больше про любовь. – Перышкин подмигнул Рае, которая тут же приняла независимый вид. – Как, по-твоему, Георгич, возможна любовь с первого взгляда, как у меня и Раюши?
– Тоже мне любовь. – Рая мгновенно и густо покраснела. – Только и знаешь, что руки в ход пускать.
– Будто я виноват, что ты такая кругленькая, – проникновенно поведал Перышкин. – Если сердцу не прикажешь, то рукам и подавно.
– Краснобай! – восхищенно прогудел Воротилин. – Твое счастье, что Григорьевна не слышит, снова получил бы половником по лбу!
– Собака на сене твоя Григорьевна, – с досадой отозвался Перышкин. – Девчонок будто в монастыре держит, вон брюки заставляет надевать, фурия.
– И правильно, что заставляет, не зыркайте, – указала Рая. – И вовсе она не фурия, а просто женщина в возрасте, все мы такими будем.
– Ты – никогда! – льстиво заверил Перышкин. – Пересядь ко мне, я тебе что-то на ушко скажу.
– Так я тебе и поверю.
– Мне? – поразился Перышкин. – Филя, ты мой лучший кореш: брехал я когда?
– А каждый раз, как рот открывал, – засмеялся Воротилин. – Будь я девкой, до загса тебя бы и не слушал.
– И ты, Брут! Вот уйдете все, я Рае в два счета докажу.
– Так я с тобой и осталась! Постыдился бы человека. Мне надоел этот примитивный флирт.
– Федя, – спросил я, – что ты натворил? Перышкин рывком поднялся, сел.
– Старпом нажаловался?
– Это не имеет значения. Что ты натворил?
– А ничего! – с вызовом ответил Перышкин. – Мы, Георгич, живые люди, а не заклепки, мы от рождения язык имеем. Кэпа блоха укусила, а нам чесаться? Филя, растолкуй ему, что такое сорок тонн!
