Жюль Верн - Ченслер
Я замечаю, что можно обмануть жажду, окунувшись в море или жуя какой-нибудь металлический предмет. Но голод ничем не обманешь. Воду легче достать, ее дает, например, дождь. Поэтому никогда не надо терять надежду на воду, но можно потерять всякую надежду на получение пищи.
И вот мы впали в состояние полной безнадежности. Если договаривать все до конца, то надо сказать, что некоторые из моих спутников поглядывают друг на друга алчным взглядом. Так вот, значит, какое направление приняли наши мысли и до какой дикости голод может довести людей, одержимых одним-единственным желанием!
После получасового дождя грозовые тучи рассеялись, небо снова стало чистым. Ветер на мгновение окреп, но вскоре снова спал, и парус повис вдоль мачты. Да мы и перестали рассматривать ветер, как двигатель. Где находится наш плот? В какую сторону Атлантического океана его занесло течением? Никто не может ни ответить на этот вопрос, ни пожелать, чтобы ветер подул, скажем, с востока, а не с севера или с юга! Мы просим у ветра лишь одного, чтобы он освежил нам грудь, напитал влагой сухой воздух, обжигающий нас, чтобы он, наконец, умерил жару, которую шлет нам с неба огненное солнце.
Настал вечер, до полуночи будет темно, затем покажется луна, вступившая в последнюю четверть. Звезды, подернутые дымкой, не искрятся тем чудесным светом, который льется с неба в холодные ночи.
В полубреду, терзаемый жестоким голодом, особенно острым по вечерам, я ложусь на груду парусов у правого борта и наклоняюсь над водой, чтобы вдохнуть в себя освежающий запах моря.
Неужели кто-нибудь из товарищей, лежащих на своих обычных местах, нашел забвение от своих мук во сне? Думаю, что никто. Что касается меня, мой опустошенный мозг мутится, меня одолевают кошмары.
Все же я погружаюсь в болезненную дрему, нечто среднее между сном и бодрствованием. Не знаю, сколько времени я находился в этом полузабытьи. Помню только, что меня вывело из него какое-то странное ощущение.
Может быть, я грежу, но неожиданно до меня долетает запах, которого я сначала не узнаю. Он еле уловим, и временами его приносит легкий ветерок. Ноздри у меня раздуваются и втягивают этот непонятный запах. «Что же это такое?» — чуть не вскрикиваю я… Но инстинктивно сдерживаю себя и ищу, как ищут в памяти забытое слово или имя.
Проходит несколько мгновений, запах становится ощутимее, и я вдыхаю его все сильнее.
«Но, — говорю я себе вдруг, как человек, вспомнивший позабытое, — это же запах вареного мяса!»
Еще и еще раз вдохнув его, я убеждаюсь, что чувства меня не обманули, и, однако, на этом плоту…
Поднявшись на колени, я еще глубже втягиваю в себя воздух, — извините за выражение, — принюхиваюсь к нему!.. Тот же запах вновь щекочет мне ноздри. Я, следовательно, нахожусь под ветром, который доносит его с переднего конца плота.
И вот я покидаю свое место, ползу, как животное, ищу не глазами, а носом, скольжу под парусами, между шестами, с осторожностью кошки: только бы не привлечь внимание своих спутников.
В течение нескольких минут я рыщу по всем углам, руководствуясь, словно ищейка, обонянием. Иногда я теряю след — то ли удаляюсь от цели, то ли падает ветер, — а иногда запах начинает раздражать меня с особенной силой. Наконец-то я напал на след и чувствую, что иду прямо к цели!
Я нахожусь как раз на переднем конце плота, у правого борта, и ясно ощущаю, что здесь-то и пахнет копченым салом. Нет, я не ошибся. Мне кажется, что сало у меня здесь, на языке, рот наполняется слюной.
Теперь мне остается залезть под широкую складку паруса. Никто меня не видит, не слышит. Я ползу на коленях, на локтях. Протягиваю руку. Пальцы схватывают предмет, завернутый в кусок бумаги. Я быстро придвигаю его к себе и рассматриваю при свете луны, показавшейся в эту минуту над горизонтом.
Нет, это не обман зрения, я держу кусок сала. В нем меньше четверти фунта, но он достаточно велик, чтобы на целый день утишить мои муки! Я подношу его ко рту…
Кто-то хватает меня за руку. Я оборачиваюсь, с трудом удерживаюсь от рычания. Передо мною буфетчик Хоббарт.
Все объясняется: и поведение Хоббарта, и его относительно хорошее здоровье, и лицемерные жалобы. При переходе на плот он сумел припрятать немного провизии и питался, в то время как мы умирали от голода. Ах, негодяй!
Да нет же! Хоббарт действовал умно. Я нахожу, что он человек осторожный, смышленый, и если ему удалось сохранить немного пищи тайком от всех, тем лучше для него… и для меня.
Хоббарт другого мнения. Он хватает меня за руку и старается отнять кусок сала, не произнося при этом ни слова; он не хочет привлекать к себе внимание товарищей.
Я тоже заинтересован в том, чтобы молчать. Как бы еще другие не вырвали у меня из рук добычу! И я борюсь молча, с тем большей яростью, что слышу бормотанье Хоббарта: «Мой последний кусок! Последний!»
Последний? Надо добыть этот кусок во что бы то ни стало! Я хочу его! И получу! И я хватаю за глотку своего противника. Раздается хрип, но вскоре Хоббарт затихает. Я жадно впиваюсь зубами в кусок сала, крепко держа одной рукой Хоббарта.
Отпустив, наконец, несчастного буфетчика, я ползком возвращаюсь на свое место. Никто меня не видел. Я поел!
47. ВОСЕМНАДЦАТОЕ ЯНВАРЯ
Дожидаюсь рассвета со странной тревогой! Что скажет Хоббарт? Мне кажется, он имеет право выдать меня. Нет! Это нелепо. Ведь я расскажу обо всем, что произошло. Если станет известно, как жил Хоббарт, когда мы умирали от голода, как он питался тайком от нас, в ущерб нам, товарищи безжалостно убьют его.
Все равно! Хотелось бы скорей дождаться дня.
Муки голода утихли, хотя сала было так мало — один кусочек, «последний», как сказал этот несчастный. И все же я не страдаю, но, говоря откровенно, меня терзает раскаяние: как же я не разделил эти жалкие крохи с моими товарищами? Мне следовало подумать о мисс Херби, об Андре, об его отце… а я думал только о себе!
Луна поднимается все выше, и скоро занимается заря: утро наступит быстро, ведь под этими широтами не бывает ни рассвета, ни сумерек.
Я так и не сомкнул глаз. С первыми проблесками света мне показалось, что на мачте виднеется какая-то бесформенная масса.
Что это такое? Я еще ничего не могу рассмотреть и остаюсь лежать на груде парусов.
Наконец, по поверхности моря скользнули первые лучи солнца, и я различаю тело, качающееся на веревке в такт движению плота.
Неодолимое предчувствие влечет меня к этому телу, и я бегу к подножию мачты…
Это тело повешенного. Этот повешенный — буфетчик. Я толкнул на самоубийство несчастного Хоббарта — да, я!
