Альбион и тайна времени - Васильева Лариса Николаевна

— Пойдемте пить кофе.

С этого дня началась наша дружба с Пегги. Если я когда-нибудь буду скучать об Англии, а, наверное, такое случится, если я когда-нибудь буду вспоминать о ней — ведь здесь прошло несколько лет моей жизни — одним из самых дорогих воспоминаний будет Пегги, не только потому, что она была здесь близким человеком и на многое открыла мне глаза, многое показала и объяснила, многое помогла понять. В ней для меня воплотилось все лучшее, что есть в этом народе, хотя именно она, по-моему, была типичным исключением из английских правил, как известно, подтверждающим правило. Она уехала из родительского дома в восемнадцать лет. Когда она объявила отцу, что ей нужно сообщить им с матерью нечто важное, отец пригласил ее в гостиную на беседу. Выслушав, что ей бы хотелось поступить в школу искусств — она рисовала с детства, а для этого намерена навсегда покинуть живописные края Ланкашира, отец посмотрел на мать, та кивнула, и, получив одобрение, он сказал:

— Прекрасно, надеюсь, что мы сделали все, дабы ты могла вступить в самостоятельную жизнь без страха. Желаем тебе счастья и успехов. Прошу тебя, запомни, что мы всегда рады видеть тебя здесь. Твоя комната сохранится в том виде, в каком ты ее оставишь, прибранная разумеется, ведь в ней всегда беспорядок. Прошу тебя, запомни также — ты нам ничем не обязана: мы растили тебя для собственного удовольствия, не заботясь о том, что готовим себе кормилицу. Ты уходишь в нелегкую жизнь и старайся рассчитывать только на собственные силы — ты уже не дитя. Если тебе придется туго, мы не откажем в помощи, разумеется, но старайся не попадать в тяжелые обстоятельства — это может очень огорчить меня и твою мать. Мы всегда будем рады видеть тебя дома в дни праздников.

Я заставила Пегги вспомнить эту сцену и все последующие сцены отъезда до мельчайших подробностей, — я понимала, что там, в добротном, богатом доме Ланкашира, происходило нечто совершенно британское, западное, островное, нам, русским, плохо понятное.

Пегги припомнила, как после разговора она пошла, собрала чемодан и сумку, позвонила в Лондон знакомым, узнать, может ли она несколько дней прожить у них. Следующим утром она отправилась на вокзал в сопровождении своих родителей. Они купили билет, выпили в буфете кофе, она уселась в вагон второго класса, поцеловавшись перед вагоном с отцом, потом с матерью, махнула им из окна, и они пошли домой, а она тут же углубилась в книжку — какую, не помнит.

Ей повезло — в Лондоне она быстро сняла комнатенку в мансарде под самой крышей, где жила до последнего времени. Знакомые помогли получить работу по оформлению книги в одном маленьком издательстве — оно недавно сгорело, — и она поступила в художественную школу, которую благополучно окончила.

— Не понимаю, что такого удивительного и любопытного в моем уходе из дому. Обычное дело. Меня очень давно раздражала буржуазность образа жизни и мысли моих родителей. Разумеется, я никогда им этого не демонстрировала. Глупо. Они жизнь прожили, как хотели, И мне не мешали развиваться, как я хочу.

Я очень, впрочем, их люблю. Мама добрая. Она чрезвычайно милая, вот увидите, когда мы поедем к ним на праздники. А отец тоже добрый. Он, правда, педант, но это не очень заметно.

— Пегги, вы пишете им?

— Что вы, зачем? О чем? Какая им разница, где я, что делаю, с кем общаюсь. У них свои заботы — мама ходит в хоровой кружок. Там у нас прекрасный самодеятельный хор. Они поют народные песни. Она также играет в бинго. А отец — тому хватает дел со своим заводом — ведь он во главе большого предприятия. Целый автомобильный завод.

Стеснительный Дональд прерывает нашу беседу. Он приходит к Пегги ровно в семь вечера. Он обедает у нее, потому что у него нет денег, потому что у него язва, а Пегги быстро научилась готовить для него диетическую еду, потому что негде ночевать и потому что он любит Пегги. Разница в возрасте — Дональд моложе Пегги на пять лет: ей теперь двадцать пять, а ему только что стукнуло двадцать — очень заметна: кажется, что Пегги с ее решительной ясной головкой годится этому долговязому дитяти в мамочки. Впрочем, внешне это совершенно не заметно — Пегги мала и субтильна, а Дональд так зарос волосами, что трудно вообще понять, какого пола и возраста существо медленно жует вареную котлету за столом в крохотной кухоньке, с трудом упрятав длиннющие ноги под узкий стол.

О, нет, они оба не просто так, молодые люди, коротающие время вдвоем. У них общие идеалы, оба озабочены проблемами социального переустройства общества. И здесь первая роль принадлежит Пегги — это ей пришло в голову уговорить несколько бездомных семей захватить пустующие особняки в одном из самых богатых районов города. Они с Дональдом и еще несколькими друзьями провели операцию блестяще, и семьи около полугода жили в этих особняках, пользуясь старинным правом захвата пустующих помещений. Это право записано в своде английских законов. Его выкопал Дональд — он ведь студент юридического колледжа.

— Пегги, почему бы вам не пожениться?

Она смеется. Смех у нее серебристый, легкий, светлый, как она сама. Чуть-чуть театральный.

— Брак — предрассудок. В наше время он даже смешон. Мне вполне удобны такие отношения, какие есть у нас с Донни на сегодня. Почему я непременно должна идти в мэрию и ломать какую-то странную комедию, после которой мы с Донни будем считаться мужем и женой? Ничего ведь в нашей жизни от этого не изменится: я буду, как всегда, готовить паровые котлетки. Или вы думаете, что с большей любовью? Сомневаюсь.

— А родители знают про Дональда?

— Да, совершенно случайно. Папа как-то по делам был в Лондоне, зашел ко мне, мы вместе пообедали.

— И Дональд ему понравился?

— Конечно, нет. Почему он должен ему нравиться? Вы разве не замечали, что отцам крайне редко нравятся мужчины их дочерей. И потом — у Донни очень плохие объективные данные по понятиям моего папы: молод, непрактичен, беден.

— Пегги, отец так и сказал: молод, непрактичен, беден?

— Ну что вы, он воспитанный человек. Он вообще мне ничего не сказал про Донни. Они прекрасно поговорили. Папа иногда передает ему приветы.

— Странно… А если вы захотите выйти за Дональда замуж, то будете спрашивать благословения родителей.

Пегги вскинула головку, показав блестящие белые зубки, чуть выдвинутые вперед, лодочкой к центру губ. Она провела рукой по волосам — гладким и блестящим, очень светлым и густым, которые просто падали по плечам ровным дождем и, видимо, не знали никогда никаких завивок, укладок и красок. На лице у Пегги около прямого тонкого носика и на скулах были чуть заметные веснушки — в каком-то далеком колене у нее в роду были ирландцы.

— Ох, какая глупая! Неужели не ясно, что я никогда не выйду за Дональда? Опять начинать объяснения: брак — предрассудок, в наше время — это смешно…

— А что думает обо всем этом Дональд?

— О чем об этом? О чем вы говорите? Ничего «этого» нет. А значит, и думать ему решительно не о чем. Он думает, конечно, о своих экзаменах, о стипендии, о работе, о Союзе Помощи бедным.

— Но вы любите его?

Мы чуть было не поссорились. Среди знакомых мне англичан Пегги была самой нетерпеливой и эмоциональной: она даже умела выражать свои чувства открыто. Несколько раз я заставала ее плачущей из-за каких-то неудач в помощи беднякам и безработным. Она непосредственно хохотала, размахивая своей светлой гривой. Она была даже суетлива порой, когда надо было спешить: чего-чего, а суетливости я никогда не наблюдала во всех разных характерах островитян. Немного зная Пегги, я вполне могла предположить в ней пылкость чувств и склонность к самопожертвованию — черты непременные для тех людей, кому дано любить.

— А вы знаете, что такое любовь? Вы можете мне сказать точно, определенно, по пунктам, чтобы я, проверив все пункты, знала, люблю ли Дональда? — набросилась она на меня. — Не вздумайте мне только подсовывать рецепты этого сумасшедшего Фрейда. (Я и не собиралась.) Вот кто навредил людям своими дегенеративными измышлениями, вывернул наизнанку психику, и в сущности от его «теорий» пошла та распущенность, которую вы так не любите и критикуете на Западе. Знаю я ваши стихи: «в горе — счастье», «страданье возвышает душу», «любить, не требуя в ответ», «чем дольше разлука — тем больше любовь!» Может быть, вы и в самом деле так чувствуете, но мы — другие. Не обижайтесь, но я вполне понимаю издателей, которые хотят печатать ваши стихи об Англии, а то, что вы считаете главным — стихи о любви, — отодвигают. Здесь эти чувства просто непонятны. Их даже нельзя перевернуть по-своему, как мы это сделали с Чеховым: прочли по-английски и очень полюбили. Ведь вы сами говорите, что Чехов в английской интерпретации — это совсем не то, что настоящий Чехов.