Валерий Язвицкий - Остров Тасмир
Я и сейчас испытываю это ощущение от худенького и легкого тела, которое покоилось на моих руках. Осторожно я уложил ее в рубке на диван и побежал к Лазареву.
Мы перенесли старика и положили его рядом с девушкой на другой диванчик. Пока мы его укладывали, девушка очнулась, открыла глаза, долго осматривалась кругом и потом, поняв, в чем дело, ласково улыбнулась и произнесла вполголоса:
— Мерси…
— Я думаю, — скахал мне Лазарев, — оставить их здесь и вместе с судном прибуксировать в нашу гавань.
Я согласился, что это будет самое лучшее, и, уходя, посмотрел на девушку. Наши взгляды встретились, и она опять улыбнулась. Мне стало вдруг радостно, как тогда при встрече с Саррой. Я не помню, как мы вышли на палубу, захватив свои ружья.
Наше появление приветствовал Алексей, начавший уже беспокоиться.
Лазарев внимательно осмотрел примерзшую льдину и велел Алексею подъехать к носовой части яхты, откуда мы спустили канат. Алексей поймал его конец и прикрепил к стальной перекладине между лодок.
— Теперь мы попробуем встряхнуть яхту, — сказал Лазарев, — авось, от нее оторвется часть льда, льдина сильно подтаяла.
Мы снова пересели в лодки и дали полный ход вперед, винты запенили воду и помчали нас по глади моря. Держа руль, я не спускал глаз с яхты.
Вдруг сильный толчок сбросил меня с места, и я удержался только потому, что крепко вцепился в колесо штурвала. Алексей и Лазарев упали на палубу.
Со стороны яхты послышался шуршащий шум, и мы, оправившись от толчка, увидели, как большая часть льдины стала отставать от яхты, а ее нос с легкой пеной стал резать воду. Мы еще прибавили ход, пустив воздушный винт.
Через час мы уже входили в нашу бухту.
VII
Вся наша колония толпилась у берега, когда мы крепили буксирный канат с яхты у пристани. Лазарев в кратких словах рассказал обо всем виденном, и мы тотчас же отвалили от берега и направились к яхте. Теперь трап висел уже прямо над водой, а остаток оторвавшейся льдины начинался позади него и шел к корме.
Мы с Лазаревым снова взобрались на судно и вынесли на руках старика, положив на палубу лодки. Потом я один бросился вверх по трапу за девушкой, словно боясь, чтобы ее не понес Лазарев. Она встретила меня улыбкой и доверчиво обвила руками мою шею, когда я поднял ее с диванчика и понес на палубу.
Спускаясь по трапу, я заметил, что лицо девушки озарилось радостью при виде нашей колонии. Она тихо шепнула мне что-то по-французски.
Я не понял слов чужого языка, но сердце мое забилось от этого шопота.
— Милая, прекрасная, — шевелил я одними губами, и мне было жаль отдавать ее в руки Лазарева.
Он принял ее с палубы и весело спросил:
— Eh bien, mademoiselle, comment vous trouvez vous? (Ну, как мы себя чувствуем?)
— Un peu mieux, monsieur, je vous remercie. (Немного лучше, благодарю вас.)
Когда мы подъезжали к берегу, я старался держаться ближе к ней. Она часто взглядывала на меня и вдруг, указав на себя пальцем, сказала:
— Люси!
Я радостно догадался и, повторив ее жест, произнес:
— Игорь!
Она улыбнулась и проговорила с акцентом:
— Игòр…
Когда мы пристали к мосткам, она повернулась ко мне и, протянув руки, сказала с улыбкой:
— Игòр!
Я поднял ее, как ребенка, и вынес на руках прямо к маме.
— Мама, — воскликнул я, — она удивительная девушка!
Мама улыбнулась, потом, взяв Люси за виски, повернула к себе ее улыбающееся личико и поцеловала.
— Мы будем любить тебя, моя крошка, — сказала она по-французски.
Девушка порывисто обняла маму, слезы хлынули у нее, и она прошептала:
— Неужели все кончилось, и это не сон? Мама ласкала ее и успокаивала. Я слушал, как они разговаривали, не понимая слов. Два раза я слышал, как Люси произнесла мое имя, а мама, обернувшись ко мне, сказала:
— Люси благодарит тебя. Она хочет учиться по-русски, так как ты не знаешь французского языка.
— Скажи ей, — проговорил я, краснея, — что она чудная, прекрасная девушка…
Я оставил Люси в маминой комнате и отправился на работу, так как я не кончил своего урока. Три часа до своей смены я работал сутроенной энергией, напевая все песенки, какие знал, и никогда не казался мне мир таким прекрасным, как теперь.
Снова мне хочется повторить в памяти все те непередаваемые в словах мелочи, из которых выросло большое глубокое чувство, озарившее утро моей жизни. У меня звучат в ушах первые фразы Люси на русском языке. Она коверкала слова и смешила всех, а для меня эти неправильные и забавные фразы были полны смысла.
И неохотно я отрываюсь от воспоминаний личного счастья, чтобы продолжать летопись нашей жизни, жизни Тасмира.
VIII
Когда я вернулся с работы, наши гости, напившись оленьего молока, спали в отведенной им комнате. В общей столовой я застал маму, отца, Зотовых и девочек. От них мы узнали, что случилось с Люси и ее отцом, Антуаном Барни.
18 марта 1871 года, после позорной войны с Пруссией, после пленения французского императора и подписания мира, парижские рабочие и ремесленники были доведены до отчаяния.
Буржуазия тогда образовала в городе Бордо свое правительство, но не менее жестокое и хищное, чем императорское. Париж восстал, и французский пролетариат с оружием в руках впервые поднял красное знамя.
Антуану Барни было тогда сорок лет, и он, оставив свой ткацкий станок, взял ружье и стал в ряды федералистов. Его сын, Арман, слесарь с машиностроительного завода, участвовал рядом с ним в боях за форты Исли, Монруж и Венсен и был убит на глазах отца. Люси тогда было три года.
Сам Антуан Барни, дважды раненый, все семьдесят два дня героической борьбы коммунаров не покидал боевых линий. Он видел последние дни Коммуны, когда войска Тьера под командой Мак-Магона, в количестве ста тридцати тысяч, сжимали свой кровавый и огненный круг, раздавливая кучку героев.
21 мая версальские войска Тьера захватили все форты Парижа, и закипели последние бои на улицах, среди баррикад. Целую неделю гудели пушки, трещали залпы ружей, пылали дома и лилась кровь. Буржуазные войска пленных не брали. Расстреливали на месте женщин, детей и стариков. Ряды защитников Коммуны редели с каждым днем, и 28 мая город был взят Тьером.
Начался неслыханный разгул буржуазии. Более тридцати тысяч коммунаров было расстреляно.
Повсюду заседали военно-полевые суды и судили пленных революционеров. Кроме расстрелянных еще семь с половиной тысяч было сослано в каторжные работы в Новую Каледонию и Кайенну. В число последних попал и Антуан Барни.
Там в невероятно тяжелых условиях, подвергаясь избиениям, работая и страдая от жары и голода, он испытывал самые мучительные унижения, терпел всевозможные издевательства грубых и жестоких тюремщиков.
