Марина Москвина - Дорога на Аннапурну
И когда он вернулся к нам в третий раз, то гурунги, которые вообще, оказывается, к фотосъемке испытывают священный ужас — считают, что у них могут украсть душу, окружили его и попросили меня сфотографировать их с этим странным белым крылатым человеком.
21 глава
Песня для Аннапурны
Долго ли, коротко ли, подошли мы к солнечным снегам и ледникам Аннапурны, где разливается неисчерпаемый в своих проявлениях умиротворенный свет, а Прежденебесное становится Посленебесным.
У границы ледяного пояса подули холодные ветры, притом что Солнце горело так, как если бы мы очутились в другой солнечной системе. Вершина Аннапурны сверкала на пронизанной лучами фиолетовой синеве.
Последними из могикан среди камней, покрытых инеем, росли желтая камнеломка, вереск и полынь. А уж на льду, на снегу исчезли и самые неприхотливые растения.
Я все хотела увидеть живой эдельвейс. Но, видимо, эдельвейс человеку дается только один раз. У меня есть засушенный эдельвейс, когда-то мне подарил его геолог и пиротехник Юра Дубков. Маленький белый цветок с плотными лепестками, бархатными листочками храню я на букве «Д» в телефонной книжке, как подтверждение, что Юра жил на этой Земле и был в меня влюблен.
Старая любовь без дна стала подниматься во мне из глубин, та, что совершала со мной долгое путешествие через жизни, века, тела и тела, обнимала дни и часы, вбирала минуты; угасшая любовь, как сурок из той песенки, неотступно следовала за мной — с ее миллионом исчезнувших лиц и смолкших голосов.
Однажды кто-то спросил Учителя, почему мы не помним наши прошлые рождения. Тот ответил: вы даже текущую жизнь еле-еле выдерживаете. Куда вам стерпеть свою скорбь в ее полном объеме?
А Лёня мне рассказывал, что хочет сделать художественный проект «Ландшафты моей памяти». И он уже придумал афоризм: «Память — это пустыня времени, которую мы населяем воображаемым».
— Я написал эту фразу, — говорит Лёня, — и мне захотелось подписать ее каким-нибудь великим философом. Я так и не понял, кто бы это мог быть.
— Разве все упомнишь? — любит говорить Лёня.
Поэтому он не помнит ничего.
Но моя мама Люся — нет. Она старается бережно сохранить в своей памяти то, что она туда погрузила. Для этого Люся даже хотела вступить в общество «Память».
— Но только не в эту «Память», — объясняла она, имея в виду печально известную антисемитскую компанию, — а в ту, где просто-напросто тренируют память.
Потом она пошла на крайнюю меру и купила лекарство — Мемория.
— У меня от него совершенно прояснилась голова! — радовалась Люся. — Спроси что хочешь!
Я спрашиваю:
— Олег?
— Янковский! — мгновенно отвечает Люся.
— Абдулов?
— Александр!
Но потом она позвонила мне и сказала, что «твой отец заснул только после передачи по телевизору, где люди бьют друг друга по лицу».
Правильно заметил Серёня, когда мы его спросили ранней весной в Уваровке, сажая салат и укроп:
— Ну, огородник? Что ты хочешь посадить?
— Я хочу посадить, — он ответил, — …ростки здравомыслия в этой семье.
И вот мы стоим посредине Аннапурны, и хотя по-прежнему глядим на нее, закинув головы, но все-таки — о, мама миа! — мы добрались до ее снегов!!! Меня переполняла благодарность к Аннапурне, позволившей мне и Лёне забраться на такую высоту.
Пусть мы лишь бродили у края этих прекрасных мест. Уж больно Гималаи — великая часть земного тела, но я ощущала их живую глубину и прочную вечность.
Мир тысячей способов завладевает тобой, говорил мне Сатпрем, так что легко забыть, что ты дышишь и умрешь. Но то краткое мгновение, когда ты сродни чистому дыханию перед необъятностью мира, это начало чего-то, что ЕСТЬ, что наполнено богатством расплавленного смысла, реальной жизнью и реальной радостью. Все остальное — шум, приключения и прочее.
Мы находились на середине горы, но на вершине блаженства.
Я прямо чувствовала, как освобождаюсь от конфликтов, болезней, препятствий и заблуждений, при этом насыщаясь потоками преображающих сил.
Тряпичный человечек Никодим тоже переживал настоящий момент во всем его великолепии — полностью восприимчивый и открытый — на гребне существования, который постоянно убегает под нашими ногами.
Ни мыслей, ни чувств, ни памяти — единственная секунда, когда он оторвался от всего от этого, слегка головокружительная.
И с ним был его Аркадий. Он был здесь, как воздух, небо и эти горы.
Аркадий, сшитый из старенького Люсиного белья, — голый, безразличный к мирской суете и вульгарному приобретательству, украшенный бисером, золотыми нитями и розовым шелком на особо нежных местах. Я случайно оставила его на подоконнике в туалете Центрального Дома Литераторов. И туалетная работница, найдя его, дрогнула: он был совсем живой. Охваченная ужасом перед сиянием и чистотой обнаженного человеческого тела, она выкинула его на помойку.
Все было у него как у людей — пальцы, стопы, яички, ну, и так далее, детально проработанные уши. Но, видимо, не до конца продуманно я начертила ему на ладонях линии судьбы.
Даже Лёня замер, повинуясь важности мгновения, и предался мечтам, но тотчас же вернулся с небес на землю. Я хотела его поцеловать. А он говорит:
— На морозе нельзя целоваться.
— Почему?
— Врачи не рекомендуют.
— А Велемир Хлебников сказал: «Вся наша Русь — поцелуй на морозе».
— Врачи Хлебникова не читали, — ответил Лёня и деловито устремился к горной хижине — Базовому Лагерю Аннапурны — обедать.
Так он шагал по снежной тропе, порывисто и безоглядно — я едва за ним поспевала, — видимо, торопился заказать чесночный суп. А я вспомнила индийского святого Ним Кароли Бабу по прозвищу Махараджи, в сущности, нашего современника. Махараджи обладал магической силой, которой в свое время навеки поразил человечество Иисус, накормив пятью хлебами сотни и сотни людей. В Гималаях ее называют «сидцхи (сила) Аннапурны».
Я уже говорила, Аннапурну здесь почитают как Божественную Мать, Богиню Зерна, Еды, Риса, кормящую всю вселенную. А тот, кто владеет сидцхами Аннапурны, может бесконечно раздавать пищу, и его запасы не оскудевают!..
Множество преданных Махараджи стали очевидцами, как он из маленького кулька — свернутого древесного листа щедро сыпал конфеты в каждую протянутую руку, угостив человек пятьдесят, а то и больше! Или как его ученик принес ему несколько апельсинов. В комнате сидели люди, Махараджи принялся их угощать. Кто-то рассказывал:
