Александр Иванченко - Повести студеного юга
Губернатор говорил что-то еще, шутил и смеялся, но я уже думал о своем.
Хлеба и зрелищ! — тут все понятно. Соображения мало, а потребительское животное начало, заложенное в человека природой, сильно. Но Салвесен-то не был тупым животным. Дурак с пустыми карманами магнатом не станет… Во всем себе отказывать, каторжно работать — а трудился он всю свою жизнь действительно не зная отдыха — ради чего? Чтобы объявить войну роскоши и разврату и тем самым сохранить устои мира, в котором уровень роскоши — мерило человеческого достоинства. Еще одна разновидность донкихотства, сумасшествие от чужого порока? Да нет же, он не был сумасшедшим. И тем не менее… Тараня лбом все дозволенное и недозволенное, плебей пробивался в миллиардеры, чтобы обрести мощь и явиться мессией заблудшей аристократии. И не остановился, даже когда понял, что со свиным рылом так свиньей и останешься. Нашел себе замену…
Капитан спросил губернатора, кому же теперь принадлежит Грютвикен?
— Грютвикен? Да, но… Вы не находите меня похожим на королевского губернатора?
В душе у меня густела какая-то смесь тягостной тоски и не то досады, не то непрошеной жалости.
Простившись с губернатором, я поспешил к могилам Шеклтона. Я не оговорился — могилам.
Его хоронили дважды, и обе могилы сохранились.
4 января 1922 года, направляясь на шхуне «Квэст» («Звезда») в свою последнюю антарктическую экспедицию, Шеклтон по пути сделал остановку в Грютвикене, чтобы повидать старых друзей и оставить письма на родину. Несколько часов он гостил у Салвесена. Пил, как забулдыга, стаканами вино, непрестанно дымил трубкой, шумно острил по адресу приятеля, сидевшего за столом с видом блаженно-сердитого, туговатого на ухо пеликана.
Как и многие прежние встречи с Шеклтоном, эта встреча для Салвесена была и праздником, и новым испытанием духа. Рядом с могучим рыжебородым ирландцем, словно вобравшим в себя стихию бурь и неукротимую радость моря, всегда хмуро озабоченный миллиардер превращался в нахохленного и как будто чем-то недовольного, но вместе с тем безмерно счастливого человека, который млел в лучах славы и мощи друга, не терзаясь ни завистью к его здоровому естеству, ни жалостью к своей телесной никчемности. На Салвесена, презиравшего всякие сантименты, в эти редкие часы, казалось, снисходила высшая благодать, орошавшая его заскорузлую душу живительной влагой щедрости и сладостной, затаенно гордой влюбленности. Но разум его, суровый и неизменно трезвый, требовал при этом осуждения. Подумать только, он, Салвесен, не прощавший ни себе, ни людям никаких излишеств, потворствовал худшей из непотребностей — пьянству! В собственном доме, на собственный счет, с безвольным, все одобряющим старанием.
В лице Шеклтона перед ним одновременно был и кумир, и дьявол-искуситель… Может быть, и та единственная живая отдушина в рутинной скуке созданного им рассудочно черствого мира, необходимость которой он, возможно, не сознавал, но с безотчетной жаждой тянулся к ней, находя в общении с жизнерадостным ирландцем облегчение и согревающее холодную кровь тепло бескорыстия.
А почему бы нет? Так мне кажется. С одной стороны, а с другой… Видимо, корыстная мыслишка у Салвесена все же таилась. Трудно предположить, чтобы, встречаясь с Шеклтоном, он не брал в расчет свою вожделенную мечту стать членом ордена Рыцарей Золотого Круга. Ведь аристократ Шеклтон не только давно числился в этом ордене, но и по рекомендации самой британской королевы Александры был избран одним из двенадцати его магистров. Именно в этой роли высшего избранника Рыцарей Золотого Круга знаменитый полярник имел доступ к дворам всех монархов Европы и пользовался огромным влиянием среди могущественных воротил Америки. А это значило, что рекомендация Шеклтона для приема в орден могла, как, наверное, надеялся (увы, напрасно!) Салвесен, возместить отсутствие титула.
По рассказам очевидцев, хозяин Грютвикена в тот день показал себя особенно гостеприимным. Как потом он сам говорил, его что-то томило, какая-то смутная тревога, которая почему-то связывалась с Шеклтоном. Поэтому он старался ни в чем ему не перечить и вечером пошел провожать на шхуну.
— Нам предстоят, старина, трезвые дни, и ты уж меня извини, завтра я снова хочу покутить, прямо с утра. Не возражаешь? — сказал он, поднимаясь на борт корабля.
— Хорошо, Шеки, я распоряжусь, — ответил Салвесен с необычной для него улыбкой. — Жду тебя к одиннадцати. Если желаешь, можешь пригласить своих офицеров, будет телятина на вертеле.
Никто не подозревал, что завтрашнего дня Шеклтон, такой на вид здоровяк, не дождется. В половине четвертого утра он скончался от внезапного приступа грудной жабы. Сначала его похоронили на пустынном мысу за поселком. Экипаж «Квэста» выложил на могиле каменный холм и установил памятный крест. Потом Салвесену показалось, что пустынный мыс для могилы Шеклтона не подходит. Он всю жизнь был в окружении друзей; можно подумать, что после смерти его отвергли. И прах перенесли на общественное кладбище, оставив, однако, памятный крест на прежнем месте, но уже не деревянный, а вырубленный по указанию Салвесена из белого камня.
Вторая могила из серого гранита. Врытый в землю тонкостенный каменный прямоугольник, внутри которого — мозаика из морской гальки. У изголовья — массивный обелиск с выбитой на нем восьмиконечной звездой. О звезде были его последние слова. «С наступлением сумерек я увидел одинокую звезду, поднимавшуюся над заливом, сверкавшую, как драгоценный камень», — записал он в своем дневнике и лег спать, чтобы никогда уже не проснуться.
Я стоял у обелиска, с удивлением думал о причудах судьбы. Не ждал, не верил, а вот ведь привелось. Что ж, привет тебе, Эрнст Генри Шеклтон…
Вспомнился читанный когда-то посвященный ему очерк английского журналиста Барри Стенниса: «Он при жизни стал легендарным и, несмотря на свой буйный нрав и далеко не безупречные манеры, пользовался завидной популярностью не только среди восторженных поклонников героического, но и в чопорных высших кругах Европы. Джеймс Росс, Карлстен Борхгревинк, Раул Амундсен, Роберт Скотт и Фритьоф Нансен как выдающиеся полярные исследователи тоже добились мировой славы и всеобщего признания, но никто из них не собрал такого обильного урожая на ниве почестей, как Шеклтон. Вслед за русским царем, который первым из монархов обласкал его и наградил с поистине сказочной щедростью, он был принят и награжден Гогенцоллернами в Берлине, Габсбургами в Вене, королями Италии, Швеции, Дании и, наконец, мачехи-Великобритании. Я думаю, тут все дело в поразительном сочетании, казалось бы, несовместимого. Невозможно сказать, что определяло его как человека. Он один представлял собой как бы целую группу характеров, и все из них изумительно яркие, мощные, предельно завершенные. Подвижник — великий, авантюрист — великий, благородный рыцарь — великий, подлец — великий. И все в одном лице! Каждый, кто с ним встречался, от простых матросов до венценосцев, находили в нем то, что для них являлось наиболее притягательным. Поэтому, мне кажется, перед ним и таяли даже такие каменные сердца, как сердце угрюмого Салвесена. Но прежде всего, по-моему, мы должны смотреть на него как на общественный продукт чисто британского производства. Да, он вырос в семье, яростно ненавидевшей Англию и все английское, и все же Шеклтон — это мы, британцы, в наших крайних измерениях. Разумеется, к матери-родине он не был равнодушен, но это не мешало ему жить идеалами мачехи, хотя к нему она относилась больше своекорыстно, чем душевно.
