Галимов Брячеслав - Большая волна
– Это правда, но вечерние сумерки особенные.
– А что же в них такого особенного?
Такэно призадумался.
– Ну, я не знаю, как это выразить, я не поэт, однако в вечерних сумерках есть нечто, свидетельствующее о приближении ночи. Затишье, что ли… И запахи, конечно, особые запахи вечера, – дневные запахи другие.
– О, мой господин, вы вполне могли бы стать поэтом! Да, да, именно затишье и запахи: по ним мы определяем приближение ночи. А еще мы чувствуем ее приход; тонко чувствующие люди могут определить наступление ночной поры даже находясь в закрытом помещении без окон. Так вот, доложите нашему правителю, что сейчас у нас вечерние затишье, что в воздухе уже носятся запахи ночи, и предчувствие ее не покидает меня.
– Прочь, прочь, старый пьяница! – опять возопил пробудившийся староста.
– Да, я пьяница, – гордо сказал поэт. – Я пью от невыносимой тоски жизни и нестерпимой радости бытия. Вы меня понимаете, мой господин. Я вижу, что вы меня понимаете… Доложите же князю, что приближается ночь – холодная страшная ночь. Надо готовиться к ней; время зажигать огни. А в городе все огни погасили.
Поэта пошатнуло; он взмахнул руками, физиономия его скривилась, и он то ли заплакал, то ли засмеялся.
– Не слушайте этого прощелыгу, господин, он наверняка хочет выпросить у вас денег на выпивку, – пробормотал староста и в третий раз прикрикнул на поэта:
– Пошел прочь, бездельник!
Поэт, не обращая на него внимания, кое-как поклонился Такэно и побрел по пустой и темной улице, раскачиваясь и бормоча себе под нос: «Полет сороки над радугой небесной, как мостик в небе… Над радугой небесной как мостик в небе сороки полет… Как мостик в небе сороки полет над небесной радугой…»
– Пьяница, – повторил староста и икнул, смущенно прикрыв рот рукой. – Самый бесполезный и вредный человек в моем квартале. Вот помяните мое слово: этого негодяя когда-нибудь казнят или убьют в пьяной драке.
Утро свежего снега
Ровным белым светом наполнилось утро – снег лежал повсюду: на деревьях и дорожках сада, на клумбах со срезанными цветами, на крыше дома и на его террасе, на берегу озера, на галереях и золоченых перилах пустого княжеского дворца. Снега выпало так много, что даже высокие кусты вечнозеленого бересклета тонули в нем и лишь верхние листья выглядывали из огромных сугробов.
Холода, державшиеся несколько дней, отступили; плотное снежное одеяние укрыло землю от мороза, и свежесть утра была мягкой и приятной. Вскоре после рассвета закрывавшие небо облака начали таять; солнце, поднимающееся над лесом, вначале раскрасило нежными розовыми лучами белизну снега, а потом, засияв в полном блеске, заставило сверкать и переливаться снежное покрывало.
Но это великолепие было недолгим: едва солнце поднялось выше, едва его лучи набрали силу, как снег обмяк, потускнел и перестал светиться. Скоро на дорожках и лужайках появились проталины; к озеру побежали ручейки талой воды, сперва робко, а потом все увереннее и сильнее. С деревьев с шумом начали падать громадные снежные комья, от веток и стволов пошел пар.
Оживленные, радостные воробьи стаями носились по оттаявшим полянкам, разыскивая корм и барахтаясь в лужах. Все живое знало и чувствовало, что оттепель скоро закончится, и вновь вернутся зимние холода, но тем прекраснее казалось это утро, наполненное солнцем, снегом и теплом…
Такэно, направлявшийся к поместью князя, еще затемно покинул заезжий двор, где он был единственным постояльцем. Сонный хозяин, у которого скулы сводило от непреодолимого желания зевнуть, открыл для Такэно ворота, и, получив положенное вознаграждение, долго кланялся ему вслед.
Такэно ехал через заснеженные поля; дорогу за ночь замело и только поставленные по ее краям вешки указывали путь. До княжеского поместья оставалось совсем немного – небольшая долина, а затем невысокая горная гряда. По противоположному склону ее рос густой кедровый лес, спускающийся к озеру. На озере стоял загородный дворец князя, а рядом раскинулся парк, где стоял домик садовника. Туда и спешил Такэно; там ждали его те, кого он любил, и кто любил его.
Такэно хотел доехать до поместья еще до того, как утренняя заря сменится сиянием дня; он надеялся, что успеет к завтраку, и заранее представлял себе, как обрадуются все, к кому он так стремился, и как он обрадуется при виде их. Он представлял себе, как продолжится потом домашний завтрак, но уже вместе с ним, с Такэно; как плавно и неспешно польется беседа за столом, как Йока, подавая мужу еду, невзначай коснется его, то рукавом, то полой своего халата; как маленький Такэно, преодолев первый испуг, с восхищением станет рассматривать доспехи и оружие отца.
Но быстро добраться до поместья Такэно не удалось: конь, то и дело проваливаясь по брюхо в снег, запыхался не дойдя до деревни. Волей-неволей Такэно пришлось сделать здесь остановку.
Крестьяне страшно переполошились при появлении такой важной персоны. Немедленно был разбужен староста, который прибежал встречать высокого гостя.
Со времени своего посвящения в самураи Такэно уже привык к почтению и страху, которые он вызывал у простого люда, но только здесь, в глухой деревне, он почувствовал, что является представителем верховной власти. В рыбацкой деревушке Такэно люди больше преклонялись силам стихии, ибо эти силы были страшнее и могущественнее власти любого земного правителя. От этих сил зависела сама жизнь рыбаков, океан был для них божеством, грозным и милосердным одновременно.
В городе же, где Такэно жил в последние годы, земной власти было слишком много, ее признаки, ее вмешательство ощущались повсюду, – отсюда священный характер всеобщей и всеохватной власти ослабевал: она становилась повседневной обыденностью. Эту власть чтили, ее боялись, но не так, как чтят и боятся великих богов. В суетности городской жизни не оставалось места для тайны, не было душевного трепета, а подлинное уважение распространялось только на отдельные личности. Но и среди них один лишь князь, недостижимый и непостигаемый, вызывал благоговейный ужас и одновременно чистую любовь, – то есть те самые чувства, которые смертные люди питают к великими и бессмертным богам.
Однако в глухой деревне, питавшейся соками земли, понятие власти было столь же незыблемым, как сама эта земля, а сила власти была такой же сокровенной и животворящей, как сила земли. Во власти крестьяне находили опору, даже не видя тех, кто ее составлял; она являлась надежным свидетельством того, что все идет по раз и навсегда предначертанному пути, – подобно тому, как в природе сменяли друг друга времена года, и каждое было отмечено своими чертами, повторяющимися из века в век. Конечно, случались отклонения, – например, холодное лето или теплая зима, – но они были не более чем капризами божества земли, позволяющими лучше оценить мудрость и святость установленных традиций.
