Лев Гумилевский - Четыре вечера на мертвом корабле
От этой солнечной тишины проснулся Раим.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
СОБЫТИЯ НЕСЧИТАННЫХ ДНЕЙ
Утро было проще. И новый день, накаляемый солнцем до нестерпимого зноя, прошел уже старой тропою, и следующая ночь не была страшнее первой.
Алла всплеснула руками:
Раим, брат мой, разве мы так будем жить?
Она стояла на пороге сакли в полдень четвертого, налитого расплавленным зноем дня. Все те же мертвые песчаные степи лежали за развалинами поселка. Лишь складки пустыни, нанесенные за ночь ветром холмы, рассыпались теперь на ее глазах, уносились обратным ветром, как дым, и оседали снова за кустом саксаула, вырастая за ним в непрочный холм.
Это было похоже на неверные волны моря. Поселок в оазисе, как остров, огражденный подводными камнями, раскалялся на солнце, недвижный, как медь. Но легкие струйки песка иногда переносились через стену саксаула, через арыки, орошавшие когда-то поля, рассыпались по улицам, у самых ног.
Песчаное море приближалось неотвратимо. Обнажая на выветрившемся дне своем то. остатки крепостных камней Тамерлана, то следы победного шествия Александра, череп и крепкий костяк римлянина, оно же рядом поглощало поля и сакли голодного туркмена.
Кто знает пески Кара-Кума, тот знает все. Алла смотрела, и глаза ее были круглы, как солнце, от ужаса.
— Раим, мы умрем здесь! Сколько еще будет дней?
Раим не считал знойных дней и холодных ночей, но он со страхом откидывал войлок с мешков в углу сакли и считал оставшиеся лепешки, плесневеющие катуки. Они исчезали, и напрасно Раим приносил корни саксаула, гроздья сырой джугары, думая, что они помогут увеличить запасы. Мышьи зубы Аллы уже грызли зерно, и сам он жевал с несытой тоскою запекшиеся корки овечьего сыра.
А несчитаемые дни шли за днями. Черные ночи давили страхом. Из далеких камышей Аму-Дарьи по гниющим арыкам, доходившим до полей оазиса, приходили шакалы и не однажды ревел у сторожевых столбов джульбарс.
Тихими утрами тени огромных птиц, паривших в безоблачном небе, скользили по камням поселка. Там в голубой вышине, залитой солнцем, величественно кружась над развалинами, высматривали орлы копошившихся на дне арыков редких в пустыне человеческих детенышей.
Раим разыскивал норы сусликов и, шаря по ним ставшими крепкими, как когтистые лапы животного, руками, доставал запасы их пищи или молодых слепых зверьков, которых бросал неизменно бродившему за ним псу.
Алла не помогала ему. Она стояла на валу, глядела в песчаное море. Она еще ждала каравана, она еще думала о том, что должен вернуться отец.
Кожа на лице ее высохла, как у мумии. Черные глаза, как угли, ушли под лоб. Она перестала стонать и жаловаться. Она покорно принимала зерна из рук брата, вырывала из земли корни, которые он ей указывал, и молчала.
В этой мертвой пустыне, в этой песчаной тишине длинные дни уходили на поиски пиши и черные ночи — на отдых от усталости за день. Не было нужды в словах, Раим понимал ее без слов, и она разучивалась говорить.
Несчитанные дни продолжали сменяться ночами, покрывавшимися инеем. Ветры нанесли тучи, безбрежные облака помрачили небо и спрятали солнце. Дождь полился в дыру потолка, и ночами серые тулупы не грели от холода.
Верный пес в поисках падали уходил на долгие часы, и иногда порог сакли оставался без стражи. Раим собирал джугару, кукурузу и все, что могло быть пищей. Он нагромоздил запасы в камнях развалившейся стены, думая о страшной зиме, об Алле, о себе.
Но Алла в дождливое серое утро не встала с постели. Раим посмотрел на нее с удивлением: губы ее были сухи, и даже, наклонившись над нею, он мог почувствовать тепло ее раскаленного тела.
Оно веяло ему в лицо, как летом дышащее зноем песчаное море Черных Песков.
— Алла, встань! — крикнул он.
Она открыла глаза, удивившись словам, которых давно не слышала.
— Раим, — сказала тихонько она, — Раим!
— Ты больна?
— Раим! — повторила она.
Он смотрел на нее в ужасе. Она повторила несколько раз его имя и закрыла глаза, как от страшной усталости. Раим отшатнулся. Он не знал, что надо делать, но подумал о том, что этот последний человек может исчезнуть, и тогда уже ничто не будет напоминать ему о его человеческом происхождении.
— Алла! — крикнул он.
— Дай пить! — ответила она.
Он поил ее водою и жевал ей зерна, но она не брала их. Старый пес сел в ее ногах у края постели, едва сдерживаясь от желания выть и царапать глиняный пол.
У изголовья сидел Раим. Открывая потухшие глаза, Алла могла видеть обоих. Тогда ее черные зрачки наливались блеском, и губы расклеивались, чтобы прошептать:
— Раим!
Так продолжалось день и ночь, снова день и снова ночь. Солнце не показывалось. Дождь продолжал идти. Ночами серый иней, похожий на белую шерсть пыльной овцы, обметывал камни стен, пола, порога и потолка. Старый волкодав, похудевший от холода, голода и тоски, поджав хвост, не сдерживался более и. стоя на пороге, выл в беззлобной тоске на дождь, на небо, на клочья разметанных туч.
Еще день и еще ночь сидел у ее изголовья Раим, прислушиваясь, не шевельнутся ли ее губы, чтобы прошептать его имя.
Но сестра словно забыла имя брата. Глаза ее становились безумными. Все чаще и чаще она порывалась встать и уйти. Раим с трудом удерживал ее в постели.
Уходя, он оставлял сторожем собаку. Если же брал ее с собою, то закладывал дверь сакли обломками глиняных кирпичей.
Он уходил ненадолго: забрать воды в глиняный кувшин или же набрать горсть незрелых зерен джугары, пучок корней саксаула, составлявших всю его пищу за день.
Но однажды он вернулся слишком поздно. Камни в двери сакли были разметаны и постель девочки пуста.
Алла исчезла.
Раим схватил руками голову и упал на каменный порог. Рушилось последнее звено, вязавшее его с человеческим миром. В смертельном страхе он опомнился тут же. Он метался по развалинам, канавам и пескам, как затравленный зверь — Аллы нигде не было.
Верный пес выл от бессилия: вечно движущиеся пески не сохранили ни малейшего следа беглянки.
Напрасно бросался ему на шею Раим и кричал:
— Ищи, пес, ищи! Она — безумная, пес! Голова ее болит и глаза не видят дороги! Она бежит быстрее джульбарса, потому что в ней безумная мечта — уйти! Отсюда нельзя уйти, пес! Там верная смерть!
Старый волкодав выл ответно, точно он сам понимал все не хуже человека. Он царапал свой нос в отчаянии, но свежий лесок, омытый дождями, гонимый ветрами, не хранил на себе следа Аллы.
