Елена Блаватская - Дурбар в Лахоре
За Анубисом толпился целый рой туземных босоногих слуг в королевской красной с золотом ливрее. Одни с неисчезающими с горизонта Индии махалками из яковых хвостов, которыми они так усердно хлестали воздух вокруг вице-королевской головы, что развеваемые во все стороны волосы вскоре образовали ореол вокруг чела благородного лорда; другие стояли неподвижно, словно бронзовые кариатиды, приподняв обеими руками золотые рога изобилия! Увы! «Золотые», но пустые! Не намек ли то на истощение индийской казны?
Да, казна пуста, но магараджи, раджи все еще сияют, как будто окунулись, нырнув с головою в голкондский рудник да еще не успели высохнуть. Когда среди пушечной пальбы и звуков национального гимна вице-король появился из боковой двери возле эстрады, словно бриллиантовая струя покатилась по направлению к серебряному трону. Низко согнулись спины, зашуршали парчовые одежды, зазвенели хрустальную песенку грозди алмазных, рубиновых и жемчужных ниток, висевших фунтами на темных лбах. Кто сказал, что Индия бедна?..
Еще раз сверкнула струя, отливаясь назад от трона, и теперь, когда настала торжественная минута затишья перед началом дела, стало легче рассматривать эти блестящие ряды венчанных индусов и моголов. Каждый из них еще до появления маркиза был тожественно приведен и посажен на означенное ему по рангу место, налево от вице-королевской эстрады. Главных раджей вводил министр-секретарь иностранных дел; второстепенных – чиновник, не столь важный; а третьих, то есть, последнего разряда, чуть не писарь.
Вице-король был одет в полный придворный костюм, то есть, в бархатное (если не ошибаюсь) верхнее платье или кафтан, в белые атласные брюки и такую же жилетку, в шелковых чулках, в помпонах и башмаках с алмазными пряжками, и при шпаге; он выглядел настоящим портретным маркизом времен короля Георга; не доставало только пудры. Но зато его широкая голубая лента ордена Бани через плечо, орден Подвязки с бриллиантовою пряжкой и куча других орденов и звезд позволяли ему соперничать даже с некоторыми раджами по части сияния и блеска…
Принцы были рассажены по чину. Так, владетель Кашмира сидел возле трона первым; возле него, еле достигая локтя магараджи, сидел, болтая крошечною голою ножкой с ноготками, выкрашенными в чандан[54] и поджав под себя другую ногу, младенец-властитель Путтиалы. Хорошенький ребенок дулся. Ровно ничего не понимая в торжестве, он часто подымал свои огромные полные слез глаза на воспитателя, делая время от времени видимые попытки оставить свое место. Но стоящий за креслом воспитатель останавливал его быстрым движением глаз и губ, и бедное дитя снова принималось отчаянно болтать ногою. Восседавший по другую сторону его «старый Джинд», укутанный с ног до головы в золотую парчу, издали в своей неподвижной торжественности и со сложенными на груди руками, казался высунувшим голову из-за покрова гроба покойником. Но эта неподвижность была искусственная. Присмотревшись, легко можно было заметить, что он коварно и втихомолку наблюдает за своим соперником, магараджей Наббы. Последний отворачивал голову, делая отчаянные усилия, чтобы не смотреть в сторону счастливого обладателя серебряной коляски… Все напрасно! Если б у его наббской светлости голова была вся наполнена старыми гвоздями, а в руках Джинда был сильнейший магнит, то и то последний не в состоянии был бы притягивать эту голову сильнее, чем то делали пустые руки раджи Джиндского. Тайна разъяснилась весьма скоро: на старом эксцентрике были надеты из золотой сетки перчатки, густо зашитые букетами из алмазов и цветных драгоценных камней! Для того чтоб удовлетворить свое тщеславие и лишний раз раздавить соперника, он не пожалел погубить целую горсть превосходных дорогих изумрудов, сапфиров и рубинов! Все эти камни были пробуравлены, как бусы и, понятно, потеряли две трети своей цены.
Наконец успокоились пушки, замолчала музыка и настала минута затишья. Не было туземца в палатке, у которого не забилось бы учащенно сердце, у кого от страха неизвестности, а у кого из простого, но в высшей степени возбужденного любопытства, вследствие многоречивых за последние дни толков. Все глаза были обращены на магараджу Кашмирского. Произведенный им скандал на станции железной дороги был перетолкован многими газетами в предумышленное оскорбление Англии. Стало быть, не говоря уже о подозреваемой якобы переписке Ранбир Спига с Россией, несчастный магараджа находился еще под прямым обвинением, так как – lésemajesté. При прежнем министерстве с его неумолимым суровым веянием духа ториев и практическим приложением закона Моисеева «зуб за зуб» и «око за око» немедленно последовали бы репрессии.
Теперь, невзирая на толки и сплетни, никто даже из высших сановников, вероятно, не знал наверное намерений вице-короля в отношении магараджи Кашмирского. Да и политика маркиза Рипона в Индии еще далеко тогда не выяснилась. Поэтому, когда настала минута, в которую она впервые должна была обрисоваться, вся дурбарная публика пришла в сильную ажитацию.
– Интересно знать… что ожидает магараджу?..
– Что-то будет сейчас!.. Слышали, что говорят?..
– Да, да, тише!.. Письмо из Петербурга… за подлинною подписью. Это наверное!
– Неужели?.. И что же?.. Разве его не сошлют?..
– Да аннексировать бы… да и кончить разом!
– Говорят, ожидают наверное, со стороны вице-короля публичное заявление неудовольствия…
– А как вы думаете, – обратилась я вполголоса к толстому соседу, знакомому по отелю, – плохо придется радже или нет?
– Да уже наверное эта выходка его на станции не может ему пройти даром, – отрезал решительно толстяк.
– Но мне говорил капитан М., что магарадже приготовлены великолепные дорогие подарки от имени королевы, между прочим, хрустальный стол?
– Что ж? Подарки сами по себе, а выговор – своим чередом. Только вот увидите, что он и от подарков откажется!
Между тем герой этих толков сидел неподвижно, немного бледный, но совершенно спокойный. На его темно-бронзовом лице образовались под глазами два больших, почти черных, круга, и по временам он едва заметно корчился и слегка как бы от холода вздрагивал. Но даже эта дрожь замечалась скорее в шелесте высокой бриллиантовой эгретки его тюрбана, нежели в бесстрастных чертах его лица. Круто нафабренные усы магараджи так же были молодецки завиты кольцами, как и всегда, а черные, как чиширь, глаза смотрели ленивее, но не угрюмее обыкновенного; из-за полузакрытых век он глядел скорее нездоровым, чем встревоженным.
Вот раздается чей-то громкий, следовательно, передающий нечто официальное, голос.
