Юй Хуа - Десять слов про Китай
В Китае существует традиция подачи жалоб в обход законодательной системы — последняя надежда обиженных, жертв коррупции и неправого суда, воображающих, будто где-то еще остались неподкупные функционеры. Это наследие древних конфуцианских обычаев, когда люди верили в честность чиновников больше, чем в беспристрастность закона. «Судебные беженцы» стекаются в Пекин со всех концов Китая, часто тратя последние деньги на проезд, и мечтают, что когда-нибудь явится добрый начальник и восстановит справедливость. По официальным данным, в 2004 году количество жалоб достигло десяти миллионов. «Беженцы» влачат жалкое существование: голодают, ночуют на улице, полиция их гоняет, как нищих, а некоторые хорошо живущие интеллектуалы называют их «психически больными людьми». Этот-то обездоленный «народ» и пришел в январе 2005 года попрощаться с Чжао Цзыяном. Они называли его «самым обиженным человеком в Китае» — сами они еще могут к кому-то обратиться, а Чжао Цзыяну «и пожаловаться было некуда».
В конце мая я вернулся в провинцию Чжэцзян, уладил домашние дела и 3 июня сел в Пекинский поезд. Я лежал на плацкартной полке и под мерный перестук колес думал, что студенческое движение — настоящий марафон, который неизвестно когда закончится. В вагоне зажегся свет — наступил вечер. Наутро меня разбудило радио, и по возбужденному голосу диктора я понял, что войска вошли на площадь Тяньаньмэнь.
После выстрелов 4 июня студенты — и пекинские, и иногородние — обратились в бегство. У меня до сих пор стоят перед глазами толпы, которые я увидел, выйдя из Пекинского вокзала. Я некстати вернулся в город как раз тогда, когда все его покидали. Пробираясь с рюкзаком за плечами сквозь толкущийся на привокзальной площади народ, я уныло думал, как бы поскорее уехать отсюда.
Уехал я 7 июня. Из-за сгоревшего поезда железнодорожное сообщение между Пекином и Шанхаем нарушилось. Я решил добраться поездом до Уханя, а оттуда поплыть домой, в Чжэцзян, на теплоходе. До Пекинского вокзала мы с парой попутчиков поймали трехколесную таратайку. Центральная улица Вечного спокойствия поражала своей пустынностью. Бурливший еще несколько дней назад Пекин обезлюдел. В темноте пылали остовы машин. У Врат основания государства мы робко проехали под дулом нацеленной прямо на нас грозной танковой пушки. У вокзальной кассы очередь меня чуть не раздавила. Билеты остались только стоячие, «без места». Военный патруль пустил меня внутрь только после тщательной проверки, убедившись, что я не похож на фотографию ни одного из тех, кто числился в розыске.
Я никогда не ездил в таком набитом до отказа вагоне. Его переполняли бегущие из Пекина студенты. Через час после отправления мне захотелось в уборную. Я стал протискиваться сквозь толпу, но на полпути понял, что это бесполезно: в туалет тоже набились люди, и было слышно, как снаружи кричат и колотят в дверь, а изнутри отвечают, что открыть ее нет никакой возможности. Протерпев три часа, я сошел в городе Шицзячжуане, прежде всего разыскал туалет, а потом позвонил главному редактору местного литературного журнала и попросил о помощи. Выслушав меня, он сказал: «Время сейчас беспокойное. Живи пока у нас и пиши рассказы».
Я писал в Шицзячжуане рассказы больше месяца, пытаясь отогнать печальные мысли. Вначале по телевизору ежедневно показывали, как задерживают разыскиваемых студентов, причем каждый сюжет повторяли множество раз. С тех пор так повторяли только репортажи о победах китайских спортсменов на Олимпиаде. Далеко от дома, в случайной гостинице, я смотрел на растерянные лица пойманных студентов и слушал ликующие интонации диктора. Мне было страшно.
Потом арестованные студенты и восторженные комментарии исчезли с экранов. Полиция продолжала розыск, но нам показывали привычные картины процветания нашей Родины. Дикторы, еще вчера гневно обличавшие преступления демонстрантов, теперь радостными, звонкими голосами описывали наши успехи. С тех пор события на площади Тяньаньмэнь, так же, как Чжао Цзыян, перестали существовать для китайских средств массовой информации. Больше я не слышал о них ни единого слова. Даже люди, пережившие события весны-лета 1989 года, словно о них забыли — вернее, жизнь заставила их забыть. Двадцать лет спустя наша молодежь, к сожалению, почти ничего не знает о произошедшем, самое большее, они скажут: «Кажется, были крупные демонстрации».
Двадцать лет пролетели незаметно, но я верю, что для истории ничего не заметно не проходит. Для любого участника событий на площади Тяньаньмэнь, какой бы ни была сегодня его позиция, они — одно из самых важных впечатлений в жизни.
Самое важное для меня — я понял, что такое «народ».
Человек и слово должны встретиться. Я хочу сказать, что какие-то слова мы понимаем сразу, а какие-то — не понимаем, хотя слышим их всю жизнь.
«Народ» — как раз такое трудное слово. Это первое слово, которое я выучил и написал, оно постоянно присутствовало в моей жизни, звучало у меня в ушах, но никогда не входило в мое сознание. Только в тот год, когда мне исполнилось 29 лет, однажды ночью я осознал смысл этого великого слова. Я имею в виду не отвлеченные рассуждения, не языкознание, социологию или антропологию, а свой живой, личный опыт, когда я смог сказать себе: «народ» — не пустой звук. Потому что я увидел его во плоти, услышал удары его сердца.
Произошло это не среди миллионов людей на площади Тяньаньмэнь, а на одной из пекинских улиц, на исходе мая. В столице уже объявили комендантский час. Студенты и горожане дежурили на всех важных дорогах, перекрестках, на выходах из метро и не пропускали вооруженных солдат.
Я жил на территории Литературного института имени Лу Синя. Каждый день в полдень я на своем разбитом велосипеде, у которого дребезжало все, кроме звонка, ездил на площадь Тяньаньмэнь, где оставался до поздней ночи, а то и до рассвета.
В конце мая в Пекине жарко днем и холодно ночью. Как-то, обманутый дневной жарой, я поехал на площадь в рубашке с коротким рукавом. На обратном пути я так продрог, что трясся в такт дребезжанию велосипеда. Я катил по темным улицам, освещаемым лишь луной, в лицо мне дул студеный ветер. Вдруг до меня донеслась волна горячего воздуха. Она становилась все ощутимее. Потом я услышал голоса. Замерцали огни. Наконец я увидел залитый светом мост Башни семьи Ху. И на мосту, и под ним сидели тысячи людей и громко пели в темноту. Это был гимн Китая: «Построим из нашей плоти и крови Великую стену! В минуту опасности все как один кинем последний клич! Вставай, вставай, вставай! Десять тысяч сердец — как одно…»
Безоружные, они верили, что своими телами защитят город от солдат и танков. От них исходил жар, словно люди превратились в факелы.
