Хождение к Студеному морю - Камиль Фарухшинович Зиганшин
– Корней.
– Вижу, далеко ходи. Отдыхать надо. Чай пить, что видел, говорить. – Сказал он это с такой простодушной улыбкой, что сразу, несмотря на несколько отталкивающую внешность, расположил к себе.
Откинув оленью шкуру, заменяющую дверь, эвенк пропустил гостя вперед. В чуме было до того дымно, что скитнику пришлось пригнуться – внизу дыма было меньше. На поперечинах коптились пластины мяса.
Прямо под дымовым отверстием – очаг-костер, обложенный для сохранения тепла и предотвращения пожара речными валунами. Над ним горизонтальная жердь с черным от сажи чайником. В очаге чадили два толстых полена. На плоских камнях котелки разных размеров. Вдоль стен кожаные мешки, очевидно, с провизией, свернутые постели, алюминиевая и берестяная посуда. В глубине громоздился меховой полог для сна.
В чуме было холодно. Алдункан что-то недовольно буркнул пожилой женщине в потертой дошке и, положив на чуть тлеющие угли сучья, передвинул чайник к огню. Как только дрова запылали в полную силу, скопившийся дым на глазах стал вытягиваться из жилища через отверстие, где скрещивались жерди каркаса. В верхней части они были черными, а в нижней, отполированной до блеска спинами и руками, – коричневыми.
Миловидная проворная девушка в ровдужных шароварах поставила на низенький столик миски с ароматно пахнущим вяленым мясом, копчеными оленьими языками. Затем принесла охапку поленьев и скрылась в левой половине, частично прикрытой замызганным куском пестрого ситца.
Корней, отодрав у очага намерзшие сосульки с усов и бороды, сел на указанное хозяином почетное место, застеленное шкурой белого оленя, поджав под себя ноги, чем сразу расположил эвенка.
Когда покончили с угощением, Алдункан достал из матерчатого мешочка две полоски шкуры; одну подал Корнею, а второй вытер жир с губ и пальцев. Угощение завершилось чаем, настоянным на листьях и ягодах брусники. Что интересно, Алдункан пил не из кружки, а из блюдечка, держа его на кончиках пальцев. Было видно, что такой способ чаепития доставляет ему большое удовольствие.
Выпив то ли четыре, то ли пять кружек, эвенк откинулся на высокие подушки. Отдышавшись и оттерев пот со лба, вынул из расшитого голенища торбасов длинную костяную трубку, а из-за пазухи – кисет. Набив дожелта прокуренным пальцем в обрезок латунной гильзы табак, прикурил от горящей веточки и с наслаждением затянулся:
– Хорошо, когда есть мясо и табак… Теперь говори, откуда и куда ведет твоя тропа без оленей, без нарты? – произнес он, выпуская дым колечками.
Едко запахло самосадом. Корнею это было крайне неприятно, но деваться некуда. А вот к кисловатому запаху выделанных шкур он притерпелся быстро.
– Я с Алдана. На пароходе шли на Индигирку. Из-за ранних морозов пришлось встать на зимовку неподалеку от устья вашей речки. Пришел к вам по поручению капитана. Нам нужны мясо и меховая одежда, – проговорил он специально на эвенкийском, чем окончательно покорил Алдункана.
– Где по-нашему говорить учился?
– У меня мать эвенкийка. Я часто бывал в стойбище Деда.
– Однако мало похож на нас, – эвенк пыхнул трубкой. – На что менять хочешь?
– Сахар есть, крупа есть, сгущенка.
– Табак надо – пропадаю без него.
– На пароходе все есть.
– А спирт есть?
– И спирт есть.
– Это хорошо, – сразу оживился Алдункан. При этом его лицо приняло блаженное выражение.
– Я должен крепко думать. Олень – наш вездеход. Олень – одежда, дом, постель, еда. Оленя нет – эвенк помирай. Олень большая работа.
– Знаю, знаю, – кивал Корней, наливая в кружку спирт. – Помогал деду за стадом смотреть. От волков, росомах охранял, даже больных лечил.
– Хорошо твоему деду. Мне трудно – помогать некому. Дочь в улусе на почте. Сыновья в интернате. Зачем эвенку интернат? А им нравится. Не хотят в тайге жить. Хотят в интернате. Какая польза? Эвенку надо учиться читать следы зверей на снегу, а не на бумаге. Наша школа – тайга, а не интернат.
Разволновавшийся оленевод курил трубку за трубкой. В чуме слоился табачный дым.
– Кто после нас оленей смотри? – продолжал Алдункан. – Кто нарты делай? Кто шкура мягкий делай? Кто малица шей? Интернат этому не учит.
– Так не отдавайте детей в интернат. Мы вот не отдаем, сами учим.
– А нам улус говорит – такой закон. Не дашь – детей заберем.
Разговор прервал дружный лай собак. Послышались радостные крики и бряканье ботала. Алдункан с Корнеем вышли посмотреть, что происходит.
К стойбищу приближались, пощелкивая копытами, олени. Впереди стада небольшой караван. Это еще одна семья возвращалась с дальнего кочевья на зимовку. Глава семейства, облаченный в кухлянку, украшенную цветными вставками, восседал на крупном учуге[36] с достоинством коренного жителя Севера. За ним деловито вышагивал полненький, с ямочками на щеках и приплюснутым носиком мальчуган лет девяти. Своего оленя он вел за поводной ремень. Еще двое помладше сидели верхом. Четвертый, совсем маленький, в люльке, притянутой ремнями к оленю, словно боковой вьюк. Сам малыш в меховом мешке[37]. Этого оленя ведет мать.
Следом соединенные длинными сыромятными ремнями олени, навьюченные кожаными и брезентовыми сумами. В них весь хозяйственный скарб: постели, котлы, инструмент. В жестких берестяных коробах то, что может разбиться. На грузовых нартах жерди из стволов молодых лиственниц – остов чума, нюки[38]. И дом, и скарб все с собой!
