Сергей Марков - Юконский ворон
Кузьма, ворча, вынес копье из кухни.
— Ты его не обижай, — сказал Загоскин. — Он мне, Таисья Ивановна, жизнь спас.
— А он язычник? — спросила женщина.
— Нет, крещеный.
— Что крещеный, это хорошо, а зачем у него палка в губе? Срам один смотреть. И рогатину за собой таскает. А может, и ничего человек, даром что из индиан. Ну, я тебе верю. Как звать-то его?
— Кузьмой.
— Имя хорошее. А что он — у тебя будет жить? — Пока поживет. Ты его, говорю, не обижай.
— Обижать зря не буду. Только пусть воронам не молится. А то я индиан знаю — в церкви лоб себе расшибает при народе, а потом на ворона глядит умильно и творит языческую молитву. Тьфу!
— Вот сама увидишь — у него святой Никола с языка не сходит.
— Ну ладно, пусть живет: чай, не язычник. Пойдем жилье твое отомкнем.
В прохладной комнате Загоскина темнели полки с книгами, висели пестрые карты.
— Все так, как при вас было, Лаврентий Алексеич. Пусть ваш индианин вещи заносит. А я пойду, у меня делов на кухне много.
— Посиди немного, Таисья Ивановна. Ты мне скажи, как у тебя дело-то, подвинулось хоть немного?
— Да все так же, Лаврентий Алексеич, — вздохнула женщина. — Вот теперь добрые люди научили господину Нахимову отписать, — может, они помогут. Помню я сама Павла Степаныча, когда они здесь были; такой простой да обходительный. Они из себя немного горбатенькие и рыжеватые, но очень добрые и справедливые. Когда из Кронштадта последний корабль приходил, то я у командира спрашивала, где господин Нахимов сейчас находятся, а он ответил, что на Черном море. Обсказал, что надо писать в Морской штаб, а оттуда Павлу Степанычу перешлют. А уж они окончательно похлопочут, даже до сената дойдут… Теперь мне толмач Калистрат обещал прошение составить, а вы, Лаврентий Алексеич, напишете.
Таисья Ивановна Головлева, стряпка, жившая в услужении у одиноких служащих, была живой историей Ново-Архангельска, если не всей Русской Америки. Ее привезли на остров Кадьяк маленькой девочкой в 1794 году, когда Шелехов истребовал в Иркутске первых переселенцев для Аляски. Родители ее возводили вместе с Барановым крепость Ситху, застраивали Якутат; отец Таисьи ходил с отрядом Кускова закладывать форт Росс в Калифорнии. Восемнадцати лет Таисья вышла замуж за слесаря Головлева, мастера на все руки. Он чинил бастионные пушки, лил колокола для продажи в Калифорнию, исправлял ружья и помог отцу Вениаминову соорудить башенные часы на колокольне Ново-Архангельска.
Головлев умер во время одной из ситхинских голодовок. Российско-Американская компания не успела выплатить ему жалованье и наградных за выслугу лет. Так и началось горе Таисьи. Головлева, его золотые руки хорошо знал Александр Баранов, но с его смертью исчезли надежды на получение вдовьих денег. Уехал в Россию старый барановец Кусков, кончил службу в Ситхе Кирилл Хлебников, и память о слесаре Головлеве умерла навеки. Последний свидетель — современник Баранова — монах Гермоген удалился от мирских забот в келью на Хвойный остров. Отшельник не хотел помочь Таисье, как ни просила она его подтвердить службу и труды ее мужа, в российско-американских владениях. Главные правители один за другим отказывали Таисье Головлевой в ее просьбах, в архивах никто рыться не хотел. Так и осталась Таисья Головлева ни с чем.
Командиры кругосветных судов из Кронштадта знали эту статную женщину с широким лицом; она не раз передавала им прошения для доставки в Петербург. И каждый раз она ждала ответа и справлялась у капитана корабля, пришедшего в Ситху, не привез ли он решения по ее делу. Только однажды пришел ответ. Главный правитель вызвал Таисью Ивановну к себе на Кекур и прочитал ей решение правления Российско-Американской компании в Санкт-Петербурге. Вдове слесаря Головлева надлежало объявить выдержку из высочайшего указа, данного правительствующему сенату в 24-й день ноября 1821 года. Правитель целиком прочел пункт 36-й этого указа: «Если какое-либо прошение или другой какой-либо документ или бумага будут поданы или присланы через почту от частного лица и окажется, что оный писан на бумаге низшего достоинства, или в приложениях не будет соблюдено правило, указанное в 34-м пункте постановления, то таковое прошение с приложениями оставлять без действия и без всякого по оным производства…»
— Значит, я все прошения зря подавала? — спросила с тоской Таисья Ивановна.
— На гербовой надо было представлять, — сказал главный правитель и приказал Таисье расписаться в том, что ей объявлено решение Компании. По неграмотности вдовы расписался за нее толмач Калистрат, а Таисья Ивановна, заплакав, отправилась домой…
И вот сколько уж лет подряд она живет мечтой получить вдовьи деньги от Компании, построить домишко у Средней крепости, завести огород и продовольствовать мореходов с кораблей. Руки у Таисьи Ивановны были золотые. Если у нее спросить — она показала бы письменные свидетельства, выданные ей в разное время разными людьми: флота мичман Завалишин пишет об отличной починке парадного мундира, Кюхельбекер со шлюпа «Аполлон» — о кушаньях отменного качества, кои готовила вдова слесаря Головлева. И Баранов Александр Андреевич выдал ей свидетельство о том, что засолку семги для подарка королю сандвичскому Томеомео производила именно женка ремесленного человека Таисья Головлева. Ох, как давно это было!.. Не помогла Таисье барановская бумага: помянуто только в ней, что Головлев был ремесленный человек, а сколько лет служил и где — не было указано. Монаху Гермогену на Хвойный остров Таисья Ивановна с оказией как-то поясок шелковый своего рукоделья посылала, думала, что отшельник смягчится и напишет ей подтверждение о муже. Но Гермоген Кадьякский поясок вернул и сказать велел, что мирских даров, особливо от женщин, он не приемлет, потому в них соблазн сокрыт. Одно теперь оставалось Таисье Ивановне — на картах гадать о своем заветном деле. И выпадать стал все денежный интерес от трефового короля из казенного дома. «Трефовый король, известно, военный и под Павла Степаныча Нахимова весьма подходит», — думала Таисья.
…Закончив хлопоты по кухне, Таисья Ивановна постучала в дверь Загоскина. Она застала его и Кузьму за разборкой вещей, привезенных из похода. Загоскин с видимым удовольствием раскладывал бумаги по ящикам стола. — Я вам поесть сготовила, Лаврентий Алексеич, — сказала Таисья. — Пусть ваш индиан чуть погодя на кухню зайдет за подносом. Грузди якутатские соленые, очень замечательные, наважка жареная да вареная треска. Малины с островов мне индианские женки наносили, поешьте с богом. Не знаю, много ли картошки этот год у нас уродится, а так все есть. И мясо скоро будет, промышленные в горы за дикими баранами идти собираются. У главного правителя пир какой был! — внезапно вспомнила Таисья. — Гости были из Гудзонской компании, кораблем приходили. Из пушек палили, музыка была. Меня стряпать на Кекур вызывали, два дня я от плиты не отходила. Рома, вина там сколько выпили — не счесть. Какой-то главный был вроде как из военных. Правитель наш очень обходителен с ним был. Да, ведь чуть не забыла! Калистрат-толмач сюда от правителя приходил и тебе передавал, что, мол, когда Загоскин явится, пусть сам к правителю не идет, а ждет, когда вызовут. И еще наказывал, чтобы, как ты приедешь, то беспременно бы на бумагу списал, как есть полно и по порядку, — где был, что видел — всю путешествию свою, ни одного дня не упустив. И так Калистрат передавал, что если не сделаешь такой бумаги, то будет строгое взыскание. А без бумаги на Кекур не приходить. Калистратка долго тут у меня сидел, все похвалялся, что ему награда скоро выйдет. Вздорный толмачишко, не люблю я его. А знает он много, — продолжала Таисья Ивановна, — все с писарями вокруг начальства: не без того, конечно, чтоб на ушко о других людях не сказать. И что-то он на тебя, Лаврентий Алексеич, плетет, а что точно — я понять никак не могла. Я ему, ироду, рому поднесла, было у меня малость сбережено — выспросить хотела. Но он хитер, затаился и ничего не объяснил. Обмолвился только так, что знает про тебя важное дело, но оно есть военная тайна. Дурак и уши холодные, прости господи! Тайна та известна правителю, попу Якову, сержанту при батарее Левонтию да ему, Калистратке. Я его тогда сразу прогнала. Он рассерчал и говорит: «Припомнит господин правитель индианский набег твоему Загоскину…» Я на его напустилась, а Калистратка все одно твердит про какой-то набег. «Что же мы, — я его спрашиваю, — про набег этот не знаем?» Он и отвечает: «Набег тайный был и отражен был тайно; никто об этом не знал и знать не будет». Ну, я тогда его отсюда и понужнула! «Уходи, говорю, пока помелом по спине не получил, а то я сейчас тебя сама к их высокоблагородию на Кекур сведу. Там тебе пропишут ижицу, как болтать да людей запутывать». Ну, Калистратка шапку в охапку и убрался…
