Луи Жаколио - Факиры-очарователи

Индусы не ревнивы, но при условии, чтобы все было шито-крыто, и никто не мог бы подозревать неверность его жены. Самая добродетельная женщина, но случайно подвергнувшая себя подозрению, осуждается, как самая большая грешница Больше всего индус боится быть смешным.

Баядерка не нуждается во всех этих ухищрениях, ничто не запрещает ей отдать свое сердце человеку своего племени, по окончании службы на пагоде, она свободна и может вечерами делать, что ей угодно, уходить и возвращаться по желанию, но одно ей строго воспрещено — любовь к иностранцу, баядерка должна избегать всего, что может доказать, что она полюбила чужеземца, потому что если это откроется, то ей грозит изгнание из храма и даже из ордена баядерок, но, в сущности, они мало чем рискуют, так как между ними всеми существует как бы молчаливое соглашение покровительствовать любви своих подруг.

Они не боятся быть выданными музыкантами, при каждой баядерке свой, которого она посылает, куда ей угодно, и, надо сказать, что ему даже выгодно, если его госпожа обратит свое внимание на белати (европейца), так как индусская женщина ни за что не возьмет никакого подарка, а потому влюбленному белати остается лишь осыпать золотом и серебряным дождем ее провожатого. Абсолютное бескорыстие молодой женщины заставляет невольно по-царски наградить музыканта. И вот обыкновенно, музыканты собирают себе к старости приличный капиталец, дающий им возможность дожить свои дни на покое, а между тем баядерки, проведшие свою жизнь между плясками, цветами и любовью, изгоняются из пагоды, как только красота их начинает блекнуть, и они принуждены продавать на базарах фрукты, бетель, табак или цветы и умирают в страшной бедности.

Нурвади подарила три дня своему возлюбленному и, обливаясь слезами, исчезла, молодая баядерка больше не вернулась, несмотря на все мольбы.

Но все-таки, пока мой друг был в Пондишери, она не забывала присылать ему ежегодно в день их первого свидания букет дивных цветов.

С тех пор прошло много лет, но и до сих пор он любит ее, и когда судьба сводит нас с ним в каком-нибудь из уголков земного шара, он говорит мне о Нурвади, и печальная улыбка не сходит с его уст…

Я знавал одного молодого офицера сипаев, который умер от любви к одной из этих неуловимых сильфид, явившейся к нему в один прекрасный вечер, в жемчугах и алмазах. Это была женщина редкой красоты, которую дает лишь страна южного солнца.

— Я видела тебя сегодня утром в твоей одежде, расшитой золотом, с саблей в руках, и ты был очень красив!..

Я почувствовала, как забилось мое сердце, я полюбила тебя тотчас же, как любишь красивый цветок. И вот я здесь.

— Какая мечта! Какой дивный сон!

И без ложного стыда молодая женщина сбросила к своим крошечным ножкам ту массу кисеи, которая делала ее похожей на облако.

На щиколотках ног и на руках обвивались золотые браслеты, унизанные огромными бриллиантами, рубиновые серьги в ушах стоили целое состояние, а в волосах были вложены такие жемчуга, которые вылавливаются на Цейлоне раз в десять лет… на шее у нее висело золотое тали, знак замужества. Она подарила молодому офицеру два дня, и не только он больше не видал ее, но даже и не мог узнать, кто она и как ее зовут.

Уходя, она оставила ему на память кольцо, потом оказалось, что его оценили в шестьдесят тысяч франков.

О, как он ее разыскивал, он безумно хотел ее видеть, любовь сжигала ему сердце, и мысль найти ее стала его мечтой. Кроме того, как француз и как офицер, он был возмущен при мысли о пышном подарке, который он принял, подумав, что это простая стекляшка, и который он хотел вернуть во что бы то ни стало, когда он узнал, что это такой ценный алмаз.

Как-то было мелькнула надежда.

На улице возле него прошла женщина под вуалью, какую носят мусульманки, и шепнула ему.

— Пусть франки удалит сегодня вечером своих слуг и не покидает дома.

Так же возвестила и раньше о себе прекрасная незнакомка.

В одиннадцать часов послышались легкие шаги, офицер бросается навстречу… Но каково было его разочарование при виде лишь служанки своей возлюбленной.

— Ама (госпожа) знает о твоих поисках, бесполезно искать, ты не увидишь ее никогда, — сказала ему айя (служанка), — если только муж ее узнает, что она была у тебя, то ее живою замуруют в одной из ниш его дворца, и я пришла просить тебя прекратить преследование.

— Я даю слово, — проговорил с усилием офицер, — но скажи своей госпоже, что я умираю от любви к ней.

— Надо жить, Ама тоже тебя любит, но она больше не может увидеть тебя.

— Передай ей это кольцо, которое она здесь оставила…

— Она не оставила, а подарила его тебе.

— Когда я его взял, я не знал, что оно такое дорогое.

— Ама просила передать тебе, что она желает, чтобы ты носил его, чтобы иметь что-нибудь на память от нее, потому что у нее от тебя есть нечто более дорогое.

— От меня?.. Я тебя не понимаю.

— Ама неделю тому назад стала матерью, у нее родился сын.

— Что говоришь ты?

— Я пришла, чтобы сообщить тебе эту новость… и сын этот твой… так как раджа был в то время у вице-короля Индии в Калькутте.

— Сын… раджа… значит это была индусская принцесса, которую каприз бросил ему в объятия… и он стал отцом!

— Боже! Как бы я хотел взглянуть на это дитя! — прошептал молодой человек, подавленный этими открытиями.

Но Айя исчезла, не дав ответа на эту мольбу…

Больше офицер ничего не узнал.

Два года спустя он скончался от болезни печени, как говорили доктора, от любви и горя, как утверждали его близкие друзья.

Как его ни уговаривали взять отпуск и уехать лечиться во Францию, он отказывался, желая умереть в Индии, где родились и умерли его любовь и надежды, до самой смерти он все ждал невозможного чуда. Знать, что где-то есть собственное дитя, обожать его мать и не иметь возможности прижать их к своей груди, вот что меня убивает, — говорил он за несколько дней до своей кончины.

Утром, в день погребения, когда мы собрались, чтобы проводить его до последнего жилища, гроб его был выставлен, по обычаю, перед домом, где он жил, вдруг появился какой-то индус и возложил на гроб громадный венок из жасмина, голубых лотосов и лилий и сейчас же смешался с толпой.

На это не обратили внимания, потому что катафалк и без того утопал в цветах, но я понял, что это был последний отзвук любви, начавшейся два года тому назад в темную, благоуханную ночь на берегу священного Ганга.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Покинув Бенарес, мы поехали до Аллагабада берегом реки, а потом на пароме переехали на правый берег Ганга.