Луи Ружемон - Приключения Ружемона
Когда мне случалось встречать на пути чужое племя, я обыкновенно просил, чтобы меня проводили к вождю, и показывал ему свою палочку. При виде ее вождь обыкновенно сразу становился особенно дружелюбным и всегда предлагал нам всякую пищу и питье. А перед моим уходом он обыкновенно делал на моей палочке какие-то новые знаки и затем возвращал ее мне; иногда же он давал мне провожатых до следующего племени или сам провожал меня.
Сначала местность, по которой мы проходили, была холмиста и Богата лесами; деревья в этих лесах были замечательно роскошны, достигая иногда 150 и даже 200 футов высоты. Главная пища наша состояла из кореньев, крыс, змей, кенгуру и двуутробок. Но по мере того как мы подвигались все дальше к востоку, характер местности все более изменялся, так что часто Ямба не могла находить кореньев, необходимых для пищи; впрочем, невозможно было и ожидать, чтобы она была знакома с флорой и фауной каждой местности обширного материка Австралии.
Иногда она становилась просто в тупик, как и какую пищу раздобыть для нас; в таких случаях мы оставались по нескольку дней в ближайшим лагере туземцев, и тут женщины указывали ей лучшие способы отыскания и приготовления кореньев, употребительных в той местности. Но мы часто не понимали языка новых племен; в таких случаях, когда произносимые слова не были похожи на те, которые употреблялись в стране Ямбы, мы прибегали к странному языку знаков, который был, по-видимому, общий для всех австралийских чернокожих. Ямба несла с собой корзину, сделанную из коры и висевшую у нее через плечо; в этой корзине были различные необходимые вещи, между прочим костяные иголки, точильные камни и т. п. День за днем мы без устали шли вперед, держась все время восточного направления; днем мы определяли направление по положению солнца, а ночью по расположению муравейников, которые строились всегда отверстием на восток.
Наконец, постепенно, холмистая местность осталась позади, — и мы вступили в громадную пустыню, покрытую красным песком, который подымался от наших шагов такой густой пылью, что мы почти задыхались. Каждый источник, который встречался там, был все беднее и беднее водой; пища также становилась все более скудной, пока, наконец, мы не были вынуждены существовать исключительно только немногими кореньями да некоторыми заблудившимися крысами. Но мы двигались все дальше и дальше по этой ужасной местности, покрытой только колючками, которые, бесспорно, были самым худшим злом, которое мы встречали до сих пор; они на каждом шагу страшно царапали нашу кожу. Наконец, местность сделалась совершенно безводной; Ямба была в отчаянии, что не может более снабжать меня всем нужным. К счастью, по ночам падала сильная роса, и на листьях травы, особенно на стальном лезвии моего топора, накоплялось довольно значительное количество влаги, так что к утру я чувствовал себя несколько освеженным. С какой жадностью собирал я драгоценные капли со своего американского топора! Но, странно, Ямба, казалось, совершенно не страдала от недостатка воды; впрочем, ничто в этой удивительной женщине не могло поразить меня. Уже десять дней находились мы в этой ужасной, покрытой колючками пустыне; из них последние восемь дней обходились совершенно без воды, неустанно шагая по бесконечной дороге, поросшей колючей травой и красноватого цвета песчаными холмами, которые переносились с места на место. Мы все еще шли прямо на восток; но, вследствие недостатка воды, Ямба советовала уклониться немного к северу.
К этому времени сильная жажда начала доводить меня почти до безумия, и я был, кажется, беспомощен, как ребенок, в руках Ямбы. Она знала, что мне необходима была вода, и чуть не сходила с ума от горя, что не может достать ее.
О себе она никогда не думала. Она придумывала массу средств, чтобы хоть немного облегчить мои страдания; когда я громко стонал, мучаясь жаждой, она давала мне жевать какую-то траву; и хотя трава сама по себе не была сочна, но вызывала обильное выделение слюны и таким образом облегчала меня.
Чем дальше, тем дело становилось все хуже; я страдал все более и более. Всю ночь, час за часом, просиживала эта преданная женщина надо мною, смачивая мои губы росой, которую собирала с травы и с острого, блестящего лезвия моего топора.
На пятнадцатый день мучения мои достигли высшей степени, и в те немногие минуты, когда я приходил в сознание, чувствовал, что наступает мой конец. Я не только не в силах был идти или стоять, но не мог даже говорить или глотать. Горло мое, казалось, совершенно сжалось, и когда я открывал глаза, то все вокруг меня, казалось, кружилось со страшной быстротой. Сердце мое сильно билось, а голова болела почти до сумасшествия. Глаза мои налились кровью и, как впоследствии уверяла меня Ямба, вышли из орбит самым ужасным образом; мною овладело страстное желание убить своего верного Бруно и выпить его кровь. Мой бедный Бруно! Когда я пишу эти постыдные строки, мне кажется, будто я вижу его, как он лежит подле меня в этой необозримой, дикой пустыне, высунув свой пересохший язык и устремив на меня жалобный взгляд с выражением немой мольбы о помощи, что еще более усиливало мои мучения. Я становился постепенно все слабее и слабее и, наконец, чувствуя, что конец уже близок, приполз к дереву и приготовился встретить смерть, о которой уже сам молил Бога. Если бы Ямба покинула меня в это время, эти строки никогда не были бы написаны. Трудно поверить, но Ямба замечательно легко переносила жажду и была по-прежнему сильна и деятельна; во время моих ужасных припадков она гонялась за какой-нибудь крысой или ящерицей и, поймав ее, давала мне пить ее горячую кровь. Она пробовала растирать в мелкие кусочки мясо игуаны и клала его мне в рот; но я, к величайшему ее горю, не в состоянии был глотать его. Должно быть она заметила наконец, что я понемногу угасаю, потому что вдруг наклонилась и прошептала мне на ухо, что оставит меня на несколько времени и пойдет искать воды. Точно во сне вспоминаю я, как она объясняла мне, что видела несколько пролетевших мимо птиц и что если пойдет по тому направлению, куда они полетели, то почти уверена, что, рано или поздно, найдет воду.
Я не мог уж говорить, не мог отвечать ей, но чувствовал, что теперь было слишком поздно и, так как мне не хотелось, чтобы она покинула меня, то, помню, я протянул ей своими слабыми руками топор и знаками просил ее, чтобы она разрубила мне им голову и положила бы таким образом конец моим, не поддающимся описанию, мучениям. Но она печально взглянула на меня и решительно отказалась. Впрочем, она взяла топор и, сделав им несколько заметок на дереве, отбросила его на некоторое расстояние в сторону, затем приподняла меня, посадила, облокотив о ствол дерева и, оставив бедного, страдающего Бруно со мной, быстро удалилась крупными шагами.
