Георгий Ушаков - Остров метелей
Наконец после долгих неудачных поисков мы нашли широкую падь, идущую в нужном нам направлении. Часа полтора мы поднимались по ней вверх. Чем выше, тем подъем круче.
Вдруг собаки остановились. Я крикнул своему передовику: «Х'окм», но Черт не двинулся с места. Я поднял кнут, Черт повернулся ко мне, сел и начал повизгивать. Обычно он не нуждался в понукании, и теперь его поведение меня озадачило. Я пошел посмотреть дорогу и в душе поблагодарил Черта: в 20 метрах дорога круто обрывалась к морю; высота обрыва — метров 100. Снизу слабо доносился шум волн. Над обрывом надуло небольшой предательский козырек снега.
Как же выбрать направление? С обеих сторон пади — крутые высокие горы. Поворачивать вспять не хочется. Возможно, если взять влево, то после небольшого крутого подъема окажется плоскогорье. Посылаю Старцева и Кивъяну на разведку. Таян уговаривает меня вернуться. У него заболела одна собака и лежит на нарте. Чтобы облегчить нарту и прекратить мучения собаки, приходится ее пристрелить.
Через двадцать минут вернулись разведчики и весело сообщили: «Совсем ровно».
Я видел, что им тоже не хочется возвращаться и, боясь, что их оптимизм вызван именно этим, спросил:
— А спуститься можно?
— Наверное, можно. Падь— нерешительно ответил Старцев.
Мы Двинулись.
Подъем действительно невелик — не больше 200 метров, но угол наклона примерно 50°. К тому же мелкий щебень покрыт тонкой коркой льда. Каждую нарту пришлось поднимать сообща, и подъем занял не менее получаса.
А дальше под таким же углом на километр Опускается узкая падь, занесенная мягким пушистым снегом. Недолго думая, Старцев ринулся вниз, поднимая-остолом тучи снега. Я хотел дождаться, пока он спустится, но собаки, увидев, как понеслась его упряжка, вошли в раж, рванули мою нарту и как вихрь промчались мимо Старцева. Я только успел услышать: «Здорово!..»
Всем телом я налег на остол и остановил нарту как pas на крутом повороте пади к северу. Рядом остановилась нарта Старцева. Мы наблюдали, как понесся сверху Таян. На середине склона он перевернулся вместе с нартой, но быстро справился и скоро присоединился к нам.
Наконец, полетел «аэроплан» Кивъяны. Казалось, нарта с байдаркой, раскинувшейся, словно плоскости самолета, вот-вот отделится от снега и повиснет в воздухе, но все обошлось благополучно.
Преодолев один легкий подъем, мы часа полтора ехали по сравнительно ровному пути.
Солнце зашло и начали сгущаться, сумерки, когда мы снова подъехали к крутому спуску на дно глубокой безымянной пади. Мои собаки шли лучше других, и я ехал впереди. Чуть подумав, ободренный предыдущим «полетом», я крикнул Черту: «Х'ок'!» — и нарта понеслась вниз. Впереди возник почти отвесный обрыв. Я скомандовал: «Вправо!» — и налег на остол. Нарта развернулась боком. Я потерял, равновесие и… стал на голову, перевернулся, еще раз стал головой вниз, опять перевернулся и вытянулся на самом краю обрыва. Мимо промчался Старцев. Он угодил в небольшой ров и остановился недалеко от меня. Я был. уверен, что перевернулся дважды, но Старцев со смехом уверял, что кувыркался я троекратно. Что ж, вполне возможно!
Выправив нарту и еще раз перевернувшись на косогоре, я направил Черта вниз и мгновенно слетел на дно пади. Все остальные спустились благополучно.
Вот почему сегодня так весело в нашей палатке. Мы уже все забрались в мешки, как вдруг Кивъяна еще раз прыснул, а за ним и все другие. Сквозь хохот слышен голос Старцева: «А я думал, ты полетишь…»
Глава VIII
Болезнь. — Сочувствие эскимосов. — Последние дни 1926 года. — Зарево. — Цинга. — Эскимосские сказки
27 ноября я собирался выехать в бухту Сомнительную — проверить результаты охоты Пали и Анъялыка, но поднявшаяся пурга задержала меня. Целый день чувствовал себя скверно, работа не клеилась. Вечером поднялась температура до 37,6°.
На следующее утро меня разбудил Павлов, который должен был ехать со мной. Я сказал, чтобы он собирался, хотел подняться с. постели и не смог: руки и ноги одеревенели, потеряли чувствительность. Термометр показал 38,4°.
Поездку пришлось отменить.
У меня началось острое воспаление почек.
Всю первую половину декабря стояла жестокая погода. Господствовали северные' ветры, почти непрерывно пуржило. Держались сильные морозы. В полубреду я прислушивался к завываниям вьюги, к грохоту крыши, вою собак и гадал, сумеет мой организм побороть болезнь или нет.
Страха смерти я не ощущал. Смерть представлялась таким же нормальным явлением, как постоянный сумрак за стенами дома, занесенные снегом окна, как бесконечные завывания вьюги и собак.
Иногда мне грезились, большие города, яркие цветы, свежая зелень. В бреду я встречался с друзьями, оставленными на материке. Но это не обостряло желания жить.
…Эскимосы навещали меня. Чаще других приходил Иерок. Он говорил: «Плохо компани. Умирай не надо. Скоро нанук [17] придет — стреляй надо».
Аналько просил, чтобы с материка ему прислали недорогие часы. Потом, видимо, желая подбодрить меня, объяснял на своем русско-английско-эскимосском диалекте, что при переезде на северную сторону острова оставит мне свою маленькую байдарку. «Утка стреляй будешь», — закончил он свою речь, которую я понимал с трудом.
Приехал навестить меня из Сомнительной и Анъялык. Он говорил: «Я шибко боится. Умилык умирай — как наша живи? Не могу умирай».
Потом попросил у меня карандаш и собаку.
Другие эскимосы смотрели на меня и качали головой: «Сыг'лыг'ук', сыг'лыг'ук'» (Плохо, плохо).
Эти простодушные люди, с их шитой белыми нитками хитринкой и вместе с тем с детской искренностью, давно утраченной в цивилизованном обществе, своеобразно выражавшие свое доброе отношение, связывали меня с жизнью больше, чем что-либо другое.
За четыре месяца я не только привык к ним — як ним привязался. Оставить их в этой суровой обстановке, оторванной от мира, с людьми, на которых по тем или иным причинам нельзя было положиться, я просто не мог. Они-то и держали меня в жизни, словно корни, и я судорожно за нее цеплялся.
13 декабря закутанного в меха и одеяла меня вывели на улицу. Ноги подкашивались, и я не мог идти без поддержки.
За время моей болезни вокруг дома намело огромные сугробы, сам дом занесло до крыши. Антенна нашего горе-радиоприемника сорвана. У склада крыша содрана на четверть.
Я заболел в самом начале полярной ночи и еще не видел ее. Сейчас день, то есть сумерки, продолжается около двух: часов, потом сумерки переходят в ночь. Снег серый, вернее, пепельно-серый. Эти тона — господствующие для всего» ландшафта. Даже небо пепельно-серое. Только на юге горит узкая полоска бледно-розовой зари, выше переходящая в нежные фосфорические бледно-малиновые тона.
