Михаил Айзенберг - Ошибки в путеводителе
Дикость в том, что это не какая-то экстренная ситуация, а самая обычная и привычная, не первый год. Так на что ж рассчитывают хозяева заведения? На вид они вполне вменяемы: энергичная, вежливая молодая парочка, местные капиталисты. Не возьму в толк. Линия старая, давно надо менять, и даже деньги выделили, только они куда-то делись (мы-то понимаем куда). Местные говорят об этом совершенно без злости – как о каком-то не очень приятном, но по-своему занятном недоразумении. Край родной долготерпенья. Странно, что у них последние подштанники еще не украли.
Местные вообще удивительные. Тихие такие люди, немного странные. К отсутствию электричества относятся с видимым безразличием, примерно как к смене дня и ночи. Кормят синичек. Доброжелательности особой не выказывают, но и враждебности тоже. Деревенские собаки полностью переняли у людей их нрав. Подходят, беззвучно обнюхивают и удаляются по своим делам.
Где-то на третий день это общее состояние (скорее анемичное, чем спокойное) стало передаваться и нам. Еще влияла погода. И раньше-то была оттепель, а теперь температура перевалили на плюс. Оседающий ноздреватый снег для лыж уже совсем не годился, но пешим прогулкам не препятствовал. Компания девушек ушла в деревню Лахты, что в шести километрах от нас, а я бродил в одиночестве. Когда идешь на лыжах, по сторонам особенно не смотришь, а тут пейзаж стал как будто приближаться, наступать на меня. По сторонам дороги плотно стояли нетолстые сосны со стволами странного кирпичного цвета. Странность состояла, пожалуй, в том, что это был единственный цвет в окружающей меня природе. Все остальное – градации черного и белого. То есть разные оттенки серого. Условно белым был снег, но на полянах он отражал серое небо и был темнее того, что налип на деревья огромными комьями, иногда похожими на шары.
А за ближними деревьями, как за оградой вольера, таилась, дышала, подступала и снова пряталась плотная сырая чернота, чащоба. Не знаю, как передать это ощущение. Само пространство было предметнее и как будто плотнее всего отдельного, твердого – деревьев, кустов, сугробов. Оно было единым и по-своему разумным. Кажется, я описываю Солярис.
Когда мы в последний день ехали на рафике в Петрозаводск, все два часа дороги я смотрел в окно на погружающуюся в ночь природу и думал, что дело того стоило. Мы приезжали в Карелию и в прошлом году, но тогда было слишком красиво: сверкал мельчайшими алмазами розовый – под низким солнцем – снег, над далекими берегами стояли радужные столбы. Ночью была полная луна, а свет от нее сиреневый и очень яркий. Но пространство почти не показывалось, погода была для него неподходящей. Не хватало слитности, однотонности. Зато сейчас я почувствовал его дыхание совсем близко от себя. Не назову это ощущение приятным, но, как выяснилось, мы не за тем ехали сюда, в Кудаму, на Сямо-озеро, в карельскую глушь.
Америка
Дочка взяла отпуск, и мы на восемь дней уехали в Адирондакские горы. Это самый север штата Нью-Йорк, ближе к Канаде. Такую Америку я еще не видел: бедную и «одноэтажную». Стоят трейлеры-времянки. Чем там люди занимаются, понять невозможно. Лес не рубят, щепки не летят. Просто живут. На какие средства?
Природа напоминает Карелию: огромные мшистые валуны, ели и березы. Огромные звезды с кулак величиной. Только Большая Медведица у самого горизонта и ручкой вниз. Очень красивое – длинное и узкое – озеро с характерным американским названием «№ 13». Я бродил по нему в одиночестве под ветром и горизонтально летящим снегом и пробовал что-то написать. Но получается не Америка, а опять какая-то Карелия.
К Америке я, надо сказать, почти равнодушен, для меня это как бы и не заграница. Природа красивая, но любуешься ей как-то машинально, словно ее на экране показывают. Ну, с чем бы это сравнить? Она для меня заграница в той же степени, как фотография – изобразительное искусство. Пусть и изобразительное, ладно, но уж точно не Рембрандт. Да и не Моранди.
Еда всюду, кроме специальных ресторанов, ужасная. В польском (!) ресторане водку принесли в стаканах для воды и с соломинками. Впрочем, выпивать не хочется совершенно, но приходится, и очень скоро появляется стойкое отвращение к алкоголю. Неведомый симптом.
И никак не могу осознать местную ценовую политику: свитер стоит десять долларов, пара салатов в магазине деликатесов – пятьдесят.
Бесконечные истории о шести-семилетних детях, обвиненных в сексуальных домогательствах и принуждаемых пройти соответствующий курс перевоспитания.
Лиза рассказала, как ее остановил однажды дорожный полицейский, спросил в том числе, откуда она родом. Из России? О, он большой поклонник русского балета (должно быть, повальное увлечение американской дорожной службы), только уж очень редко они приезжают в Америку. «А вы сами съездите, – посоветовала Лиза, – сходите в Большой, в Мариинку». – «Да, – затосковал патрульный, – я давно об этом мечтаю. Но не могу решиться: слишком опасно». Интересно, что этот диалог происходил в городе Ньюарк, сквозь который я когда-то проезжал. Не знаю, как сейчас, а тогда там даже стоять на светофоре было крайне неуютно, а о том, чтобы выйти из машины, не могло быть и речи.
Но, возможно, капиталистические джунгли устроены как джунгли африканские: каждый зверь помечает свою территорию, и потом уже «чужие здесь не ходят» – запах не тот. Эта несложная мысль пришла мне в голову, когда мы выезжали из Гарлема. Что такое Гарлем, вы знаете. В натуре он даже хуже, чем в представлении. Но от смежного района его отделяют довольно узкие улицы, за которыми находятся кварталы фешенебельных, безумно дорогих домов и у подъездов стоят швейцары в малиновой с золотом униформе. Спрашивается: что стоит перейти эту улицу и немножко разрисовать эти дома, пописать этих швейцаров? Нет, не переходят. Не потому, наверное, что так страшны эти швейцары, но сам их вид невыносим. Запах невыносим.
Да, но ведь стоит только начать.
В недавней газете напечатали последнее, видимо, интервью Станислава Лема, где он говорит: «Я действительно считаю, что не важно, кто президент Польши. Важно, кто президент Америки». Вот и мне как-то не по себе. Америка – самая объемная гиря той чаши весов, на которой написано «Запад». Каково же видеть, что эта гиря – бутафорская, из реквизита циркового силача.
Одним из поводов для этой поездки было обсуждение с моим переводчиком готовящейся американской книжки. Относительно обложки мы так и не сошлись во мнениях, разъехались ни с чем. Было три варианта. На первом птичка замерзла в снегу; птичку жалко. На втором шарик летит, но не голубой. Эти два я отверг категорически. Третья обложка получше, потому что почти абстрактная, но какой-то фигуративный фрагмент все же присутствует: скрещенные руки, как мне объяснили. Сам бы не догадался, больше похоже на вагинальный символ.
