Мишель Пессель - Путешествия в Мустанг и Бутан
Низкая дверь пропустила нас в традиционный двор, откуда лестница вела в промерзший зал. Там сидел лама, беседуя с четырьмя высокими кхампа, одетыми в теплые ватные куртки. Когда мы вошли, трое кхампа поднялись и исчезли. Остался один пожилой человек с тонкими чертами лица, постриженный па европейский манер. Он с интересом глядел на нас.
Лама улыбнулся мне как старому знакомому. Наш жалкий вид и ручьи, вытекавшие из ботинок, не оставляли никакого сомнения в том, что мы нуждаемся в тепле. Настоятель позволил мне разуться и обогреть ноги возле очага, в котором горел кизяк. Я уселся, но, как оказалось, спиной к окну, где сквозь дыры в промасленной бумаге свистел ветер. Забавно, мелькнуло у меня, по странному совпадению в тибетском языке слово «ло» обозначает также простуду, хотя сейчас я вполне был готов подхватить не простуду, а самое настоящее воспаление легких. В здешних условиях это означало неизбежную и быструю смерть. Единственное, что могло меня спасти, — это добрая чашка горячего чая. И она не замедлила появиться.
Мы разговорились с ламой. Оставшийся кхампа молча, но внимательно слушал беседу. Было ясно, что мое появление заинтриговало его. Ну что ж, пусть он убедится, что я не питаю никаких дурных намерений.
Лама рассказывал о своих заграничных странствованиях. Подобно студентам в средневековой Европе, которые бродили от университета к университету, он жил во многих монастырях. Кстати, большинство ученых лам ведет именно такой кочевой образ жизни, стараясь почерпнуть в разных местах необходимую премудрость и правила медитации, позволяющее достичь абсолюта.
Какое-то время лама жил в маленькой столице Сиккима. Королева страны, урожденная Хоуп Кук, американка, привлекла к своему двору множество иностранцев. Мой хозяин заметил, что они приезжали даже с детьми, которых возили в корзине на четырех колесах. Что, осведомился он, европейцы считают, что младенцы вырастают в колясках более здоровыми?
Лама знал также несколько английских слов — «спасибо», «мистер» и «слон». Он привез из Сиккима несколько стекол, но, к сожалению, они успели разбиться. Кстати, это было первое стекло, которое я видел в Мустанге.
Ноги немного отошли, и лама предложил пройти в алтарную, где хранились книги. Мы спустились во двор и по другой лестнице поднялись в часовню. Вход охраняла оскаленная пасть тигра. Алтарь был изукрашен бронзовыми и деревянными позолоченными фигурами божеств. Рядом на столике лежала толстая кипа книг. Но больше всего меня поразили две маски, подвешенные к центральным колоннам: на лбу у них был нарисован третий глаз.
Лама сказал, что монастырь принадлежит секте каджупаев. Самдрулинг — их единственный монастырь во всей стране. Возникновение секты связано с житием одной монашки, которая поселилась на соседнем холме. Она прославилась своими добродетелями, и после смерти окрестные жители в ее честь основали обитель. Молодой лама был шестым по счету настоятелем.
Пемба и Таши стали по очереди брать книги и подавали их ламе. Тот клал книги им на голову и развязывал шелковые ленточки, скреплявшие страницы. Как и все тибетские книги, это была стопка узких листов, исписанных мельчайшими буквами с обеих сторон. Читать такую книгу без привычки практически невозможно. Пемба переводил мне только названия, а лама кратко излагал содержание. Перевод с литературного тибетского на разговорный язык — вещь очень трудная. Я поэтому пытался уловить, есть ли в тексте какие-либо упоминания об истории страны. Пемба уже говорил, что где-то существует* книга, излагающая всю историю Мустанга. Я спросил о ней у ламы. Тот ответил уклончиво: да, он знает о такой книге, но у него ее нет. Много книг пропало, пока он странствовал за границей.
Десять пыльных томов были просмотрены, прежде чем появилось нечто привлекшее мой интерес. Это была биография монаха по имени Тенсинг Рипа. На произведении, как обычно, не стояло никакой даты, поэтому с первого взгляда было трудно определить, к какому периоду относится жизнь данного персонажа. Но одно название заставило меня насторожиться — Чача-гам. Это одна из древних крепостей, завоеванных Аме Палом; несколько дней назад мы видели ее развалины к востоку от Ло-Мантанга, в том самом месте, где Кали-Гандак сливается с притоком, огибающим столицу с севера. Значит, это не легенда…
Первую часть книги, насколько я понял, занимала генеалогия Тенсинга Рипы. Предки этого ламы были кочевники, бродившие по Тибету, пока их не призвал Аме Пал и не доверил управление крепостью Чачагам.
Да, книга обещала быть преинтереснейшей, и я шепнул Пембе, что хотел бы ее купить. Пемба заговорщицки подмигнул мне и ответил, что попробует договориться. В этот момент дверь отворилась, и вошли кхампа. Убедившись, что я в самом деле рассматриваю книги, они оставили помещение.
Снаружи солнце начало робко пробиваться сквозь туман. Ветер стих, и я решил воспользоваться этим, чтобы осмотреть главный храм, примыкавший к жилой части монастыря. Он пребывал в плачевном состоянии. Фрески покрыты пятнами от сырости, дерево покороблено, в углу валялся дырявый барабан, кубки для приношений разбиты. Монастырь был беден, а приверженцев секты осталось слишком мало, чтобы поддерживать все в должном порядке.
Когда мы собрались уходить, солнце начало растапливать снег. Мне везло! Пемба одолжил у ламы большой барабан для того, чтобы, как он сказал, достойно отметить следующую церемонию «невне». Прижимая инструмент к груди, он распрощался с ламой, и мы вышли на дорогу.
— Ну, как книга? — спросил я.
— Все в порядке, — ответил Пемба.
Прекрасно, теперь я смогу штудировать ее по вечерам.
Словно в утешение, погода радовала глаз. Суровый пейзаж поражал величественностью. Отсутствие деревьев, да и вообще любой растительности укорачивает расстояние: вон до той горы, кажется, рукой подать, а на самом деле путь отнял бы целый день. На ближней вершине стояла маленькая крепость Лхари-дзонг.
Лишний раз я убедился, что вокруг укреплений не было даже следов древнего жилья или хотя бы полей. Лишь позже я узнал, что крепости строили кочевники: они разбивали шатры вокруг бастионов, а в случае опасности прятались за стенами. Древнейшие форты относятся к X и XI векам. Ими правили вассалы тибетского князя, жившего в дзонге Кар, который затем сам попал в зависимость от мустангских королей.
В пустых залах без крыш Лхари-дзонга властвовал ветер. Мы — Пемба, Таши и я — спрятались под стеной, чтобы немного переждать. Правда, Пемба в отдыхе не нуждался, в нем клокотала энергия, как будто и не было изнурительного утреннего похода, Вытащив барабан из чехла, сшитого из ячьих шкур, он начал распевать тягучую песню лоба. Я не сразу раскусил прелесть этих песен, так непохожих на наши; правда, я быстро полюбил мелодии, которые пели девушки в Ло-Мантанге перед заходом солнца, но мужские голоса казались мне резковатыми и даже фальшивыми. Пемба пел надтреснутым голосом, забираясь высоко-высоко, будто намереваясь издать тирольский «йодль», и резко обрывал звук в конце каждой строчки. В большинстве песен горцев последнее слово выкрикивается для того, чтобы эхо повторило звук.
