Венеция. Под кожей города любви - Бидиша
Вместо этого мы обсуждаем мой переезд. Я должна встретиться с Тицианой, которая проводит меня в квартиру и поможет устроиться. Лукреция сообщает кое-какие важные сведения о моем агенте: у нее, оказывается, очень старая мать, за которой приходится ухаживать; Тициана — словенка, хотя и выросла в Италии; у нее есть дочь Елена; Елене тридцать один год, и у нее недавно был роман с гондольером, от которого родился ребенок; сейчас у Елены отношения с юристом, и все признают, что этот союз куда надежнее и больше обещает, хотя я не совсем понимаю, почему именно, — лично мне куда чаще встречались дурные люди среди юристов, чем среди гондольеров.
В конце ужина мне предоставляется случай наблюдать яркое проявление щепетильности и такта в североитальянском понимании, а именно: Стеф и Лукреция буквально давят на меня, уговаривая доесть пасту. Я отказываюсь. Они продолжают уговоры, уверяя, что обе наелись так, что не способны проглотить ни кусочка, если я не соглашусь, остатки придется выбросить в мусорное ведро, да к тому же паста «не такой уж деликатес, чтобы делить на троих каждую крошку». В конце концов я уступаю и выгребаю на свою тарелку последнюю пригоршню. Выдержав точно выверенную паузу, Лукреция бросает на меня многозначительный взгляд, прикрывает на миг глаза, подвигает к себе к себе бадью, в которой лежала паста, и, скорбно в нее заглянув, начинает царапать по стенкам зубцом вилки, соскребая и отправляя в рот налипшие частички базилика, — а я при этом сижу с основательной горкой лапши на тарелке. Я сбита с толку и смущена, понимая, что допустила промах, и начинаю настаивать, чтобы Лукреция взяла себе половину. Дважды она наотрез отказывается, будто и не понимает, о чем я говорю, но на третий раз… охотно соглашается. Не в силах удержаться от причитаний: «Зачем же вы так меня уговаривали? Я бы ни за что не забрала себе все, если бы знала, что вы не наелись. Дайте сюда вашу тарелку», — я отделяю львиную долю пасты и перекладываю ее на тарелку Лукреции. Стефания вмиг понимает мои терзания. Ухмыляясь, она произносит:
— От имени всего итальянского народа обращаюсь к тебе: не напрягайся ты так!
День переезда серый, холодный. Низко над Сан-Эустакио громоздится мрачная темная туча. Это здание, если я еще не говорила, скорее похоже на шкатулку со статуэтками, чем на церковь; статуи в нишах, статуи на колоннах, статуи в особых альковах и даже торчат на крыше, как фигурки на свадебном торте. Лукреция появляется в спальном одеянии, но выглядит в нем, словно только что закончила примерку в ателье Коко Шанель: клетчатая фланелевая ночная сорочка до колен и телесного цвета шлепанцы «Биркенсток». Ее белые ноги безупречны, будто вырезаны из бука. По-видимому, мой психологический дискомфорт виден невооруженным взглядом, поскольку, стоит мне показаться на кухне, как Лукреция тут же удаляется, предложив мне не стесняться и брать из холодильника все, что захочу.
— Я только выпью чашку чаю, — осторожно произношу я.
— Как хочешь, — отвечает она и исчезает.
Стефания сегодня специально уезжает в Падую пораньше, чтобы успеть вовремя вернуться и помочь мне. Забыв про завтрак, я возвращаюсь в кабинет убрать постель и переодеться. Слышу, как лает на лестнице Неро, он провожает Стефанию. Иногда он лает без причины. «Ну, ты лаешь?!» — извечный вопрос. Даже у собак случаются моменты экзистенциальной тревоги и сомнений.
Лукреция, воспользовавшись тем, что меня на кухне нет, возвращается. Она как раз заканчивает свою овсянку, когда я снова вхожу, чтобы вымыть чашку из-под чая. Что бы Стефания ни говорила о своих родителях («Знаешь, по-моему, они любят друг друга, но при этом все время спорят и ссорятся, что бы ни делали»), я слышу неподдельную любовь в их голосах, когда они говорят друг о друге. Лукреция дважды в течение десяти минут сообщает мне, что Грегорио сегодня возвращается с конференции из Бразилии. Тут звонит телефон, и она вскакивает:
— Вот! Это Грегорио, надеюсь!
Да и Грегорио в мой первый приезд в Венецию то и дело вспоминал жену, пока мы гуляли по площади Сан-Марко:
— «Florian» — хорошее местечко. Я захаживаю туда по вечерам с Лукрецией.
В этом застенчивом «с Лукрецией» звучала нота нежности, другие слова и не требовались.
Лукреция и я выходим, чтобы встретить Грегорио, вынести мусор и выгулять собаку. Страда Нова заставлена прилавками с овощами и фруктами, туристы придерживаются левой стороны улицы. Неро очень оживлен, и Лукреция смеется:
— Ко всем сукам его тянет вожделение, а к кобелям — желание подраться.
Мне приходится попросить всего два раза и выдержать небольшую дискуссию, прежде чем она благосклонно соглашается отдать мне тот мешок с мусором, что потяжелее. По пути мы встречаем шриланкийцев, везущих мусор на тележке, и спрашиваем, не возьмут ли они и наши мешки, но получаем решительный отказ:
— У нас сегодня нет лодки, только тележка, а толкать ее тяжело. Лишний груз нам ни к чему.
Наконец они уступают и соглашаются взять один мешок, набитый бумажными отходами.
Идем обратно и получаем едкое замечание от человека, который чуть не падает, наткнувшись в толпе на Неро.
— Ну и как прикажете передвигаться в таких условиях? — ядовито выплевывает он в лицо Лукреции.
Лукреция равнодушно пожимает плечами. Она совсем не слабая физически, но кажется хрупкой. Это из-за ее шелестящего, бесцветного голоса и характерной быстрой походки, будто она все время мерзнет и хочет согреться.
Неро все более воодушевляется по мере того, как мы приближаемся к остановке вапоретто у Ка д’Оро. Грегорио мы видим издалека. Он поджидает нас с веселым видом — ни дать ни взять заводная сова в темно-синем блейзере и брюках из хлопчатобумажного твила. Остатки аккуратно постриженных волос торчат у него над ушами, как два белых хохолка. Рядом с ним стоят большой синий чемодан на колесиках (в тон пиджаку) и дорожная холщовая сумка цвета охры (в тон брюкам). Неро, не обращая внимания на весь этот лоск, подпрыгивает, вертится, кувыркается, катается по земле, потягивается, кланяется, снова скачет — и так далее. Я медлю в нерешительности. Лукреция устремляется вперед, они с Грегорио целуются, обнимаются и сразу быстрыми шагами направляются к дому. В какой-то момент Грегорио спохватывается. Затормозив, он поворачивается ко мне и вежливо прикасается губами к моей щеке.
— Я был на конференции в Бразилии, — говорит он.
— Да, — киваю я, намереваясь откланяться, но родители Стефании так резво бегут впереди, что мне никак не удается улучить момент, чтобы попрощаться.
— Конференция проходила в
