Елена Габова - Улыбка Кубы
– Что такое – ко… пее-чку?
– Есть у тебя песо? Хотя бы одна монетка?
– Да, конечно!
Он порылся в кармане джинсов и вытащил монетку в пять песо. Она у них какая-то неровная, как будто в круг вписан многоугольник, который краешком выходил наружу.
– Что надо сделать, Дженя?
– Покажи ее месяцу!
– Зачем?
У меня с собой не было русских денег. Я отобрала у Сани монетку и выставила ее на обозрение небу.
– Все! Теперь в этот месяц ты будешь богатый. Будут деньги водиться. Такая у нас примета!
Саня засмеялся.
– Очень чудесно! Как легко становиться богатым! Спасибо, буду знать.
Вся наша немецкая деревня собралась на празднование Рождества. Мы с Саней сели за столик. Он был в зеленой, с дельфинами, т-shirt [12], я – в толстовке, в ней, по крайней мере, ободранные локти не видны.
Народ был разодет в пух и прах в отличие от нас. На женщинах жемчуга и меха, на шеях и в ушах бриллианты. Немцы нарядились! Рождество – самый главный для них праздник. Даже старенькие прихорошились. Старенькая пара – муж с женой – сели за наш столик, спросив у нас разрешения. Мы переглянулись и благосклонно разрешили им сесть. Старичок был в костюме с галстуком, старушка в длинном бархатном платье. Жемчуг в три ряда спускался с морщинистой шеи на грудь.
Свою левую поцарапанную щеку я прикрывала ладонью. Как будто у меня зубы болели. Под мышкой на футболке Сани была прореха, он ее не скрывал, может, даже и не знал, что там у него порвано. Надо ему сказать. Словом, после велосипедной прогулки мы оба выглядели хуже, чем до нее. Вид у нас был совершенно нереспектабельный, непраздничный. Коленку я спрятала под брюки, локти – под толстовкой, щеку – под ладонь.
– Саня, как я выгляжу? – спросила я, не опасаясь, что нас услышат, никто тут по-русски не понимал. – Жутко, да?
– Ты здесь самая красивая девочка! – воскликнул Саня, ни секунды не поколебавшись.
– А если не врать?
– Неправильно выразился? Хорошо… Ты здесь самая красивая женщина!
– А если не врать?
– Ну… я не знаю, как правильно… Ты здесь самая привлекательная… рыба! Так подойдет?
Я засмеялась.
– Ладно, замяли. Пусть буду красивой рыбой. Вау, смотри! Жареный поросенок! – я указала на общий стол закусок.
– Это, кажется, свинья? Это вкусно?
– Это маленькая свинья, поросенок. Представляешь, я его не пробовала ни разу в жизни.
– Я тоже. Хочешь попробовать?
– Конечно! Уже ради этого стоило приехать на Кубу!
– Ради маленькой свиньи?.. Эээ… Как ты сказала? Просенка?
– Поросенка! Да, хочу попробовать. А больше нигде не светит поесть его. В Москве в ресторанах жареные лягушки – пожалуйста, устрицы всякие, осьминоги – пожалуйста, а поросенка нет.
Чернокожие официанты принесли виноград, папайю. В бокалы разлили сок и вино. Колебались язычки трех свечей в канделябре.
– Почему вы, дети, одни? – вдруг спросила пожилая немка за нашим столиком. И поправила в ухе бриллиантовую сережку. До этого они негромко переговаривались с мужем, и казалось, не обращали на нас никакого внимания. – Где ваши родители? – она говорила с улыбкой, но голос ее был довольно строгий, и получалось как-то ехидно. Спрашивала она по-английски, и я тоже ответила по-английски:
– Мы не дети. Нам по шестнадцать.
– Самый опасный возраст. И нужно быть с мамой и папой. Вы – брат и сестра?
Мужчина ковырялся вилкой в салате. Похоже, он не разделял мнение своей супруги о том, что мы должны быть с папой и мамой.
– Нет, – честно ответил Саня. А я пожала плечами. Пусть думают что хотят! Саня наклонился ко мне и прошептал:
– Джень, давай удерем от них?
– А ведь больше некуда сесть, все столики заняты.
– Совсем удерем!
– А жареный поросенок?
– Да ну его, Джень! Пусть они едят! – он посмотрел сначала на старушку, потом на старичка.
Мы вскочили со стульев. Саня даже стул уронил от порывистости. Вернувшись, поднял, извинился:
– Сорри.
И мы похромали на берег моря.
– Конечно, Сань, тебе не жалко уйти от праздничного стола. Ведь вы не отмечаете Рождество!
– Не отмечаем. Мы в бога не верим.
– А у вас столько церквей в Гаване!
– В прошлом кубинцы были католиками. А сейчас мы не верим.
– А во что верите?
– В социализм. В революцию.
– Революция была в пятьдесят девятом году. Сто лет прошло.
Саня поднял попавшийся под ноги камушек и запустил его в мелкие волны.
– Джень, знаешь, я тебе скажу, но это на нашем острове секрет. Не на Кайо-Ларго секрет, а на всем острове Куба. Ты умеешь хранить секреты? – он дружественно толкнул меня плечом.
– Умею, – ответила я таким же толчком.
– Я не верю в революцию и в социализм. Я не люблю Фиделя. И никто из молодых его не любит, – Саня запустил в волны еще один камушек.
– Но почему, Саша?
– Мы не хотим жить в бедной стране… Фиделя любят его ровесники и люди чуть-чуть помоложе. Дед мой – его фанат. А мы – нет.
– Тот парень, в Гаване… Хосе. Он то же самое говорил. И хотел убежать в Америку. Ты тоже хочешь?
– Нет. Я не убегу. Я слишком люблю Кубу.
Погода на Кубе всегда хорошая. Туч почти не бывает. Ночью всегда просыпаются звезды. Море не замолкает ни днем ни ночью. Оно вечно молодо. В начале пляжа установлен одинокий зонтик, покрытый рыжими, как волосы Саньки, пальмовыми ветвями. Он тут как страж берега. А под ним единственный лежак. Мы сели на этот лежак.
– Спой что-нибудь кубинское, Сань.
– Хорошо.
И он запел тихонько. Я думала, кубинские песни веселые, но эта была грустная. Тихая. Я ее слышала, и не раз, она была очень известна, но в устах Сани прозвучала почти незнакомо и немного печально.
Беса ме… беса ме муче…
Пел он, обняв руками одно колено. Взгляд сначала в землю устремил, голова его постепенно поднималась, вот он в море смотрит, выше, выше, на звезды… а потом он руку на мое плечо положил, и я не отстранилась, не хотелось мне портить песню… как-то она здорово улеглась под рокот моря и шум волн. И вообще было приятно.
– Очень красиво, Саш… а перевести сможешь?
– Си. Это легко… это про любовь, надо жарко и сладко целоваться…
– Взрослые песни поешь, амиго.
Он убрал руку с моего плеча и посмотрел на меня строго. Конечно, было темно, но звезды и месяц светили, и я уловила его взгляд.
