Джером Джером - Дневникъ паломника
Объясните читателю странную нумерацію здѣшнихъ домовъ, сообразно времени построенія, такъ, что нумеръ шестнадцатый приходится рядомъ съ нумеромъ сорокъ седьмымъ, а нумера перваго вовсе нѣтъ, потому что онъ былъ проданъ на сломъ. Разскажите, какъ неискусившійся въ софизмахъ посѣтитель, зная, что его квартира помѣщается въ номерѣ пятьдесятъ третьемъ, бродитъ день за днемъ вокругъ номера пятьдесятъ втораго, проникнутый неосновательнымъ соображеніемъ, будто слѣдующая дверь окажется дверью его дома, который на самомъ дѣлѣ находится за полмили, на другомъ концѣ деревни; какъ его находятъ въ одно солнечное утро на крыльцѣ номера восемнадцатаго, распѣвающимъ жалостныя колыбельныя пѣсни; какъ его берутъ и увозятъ, несмотря на сопротивленіе, слезы и крики, въ Мюнхенъ, гдѣ онъ и кончаетъ свои дни въ сумасшедшемъ домѣ.
Разскажите о погодѣ. Люди, знакомые съ этой мѣстностью, говорили мнѣ, что въ Оберъ-Аммергау дождь льетъ три дня изъ четырехъ. Четвертый, ясный, приберегается для потопа. Они прибавляли, что когда дождь идетъ надъ деревней, въ окрестностяхъ свѣтитъ солнце, и когда крыши начинаютъ протекать, поселяне хватаютъ своихъ дѣтей и бѣгутъ на сосѣднее поле переждать грозу.
— Вы вѣрите имъ — т. е. лицамъ, которые разсказывали вамъ объ этомъ? — спрашиваю я.
— Не вполнѣ, — отвѣчаетъ онъ, — Я думаю, что они преувеличивали, видя, что я младъ и зеленъ, — но безъ сомнѣнія въ ихъ розсказняхъ было зерно истины. Я самъ уѣхалъ изъ Оберъ-Аммергау при проливномъ дождѣ, и нашелъ безоблачное небо по ту сторону Кофеля.
— Далѣе, — продолжаетъ онъ, — вы можете распространиться о закаленной натурѣ баварскаго крестьянина. Разсказать, какъ онъ или она разгуливаютъ босые и съ непокрытой головой подъ холоднымъ ливнемъ, и точно подъ пріятнымъ теплымъ душемъ. Какъ во время представленія Страстей, они поютъ и играютъ на открытой сценѣ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на струйки воды, сбѣгающей по ихъ волосамъ и сочащейся изъ промоченнаго до нитки платья, скопляясь въ лужи на сценѣ; какъ зрители, въ открытой, дешевой части театра любуются ихъ игрой, съ такимъ же стоицизмомъ, и ни одинъ даже не грезитъ о зонтикѣ (да еслибъ и вздумалъ грезить о подобной штукѣ, то былъ бы возвращенъ къ суровой дѣйствительности внушительными толчками сзади).
Б. останавливается и начинаетъ сосать трубку. Я слышу, какъ леди въ сосѣдней комнатѣ расхаживаютъ взадъ и впередъ и ворчатъ сильнѣе чѣмъ прежде. Мнѣ кажется, что онѣ подслушивали у дверей (наши комнаты соединены дверью). Я желалъ бы, чтобъ онѣ улеглись спать или сошли внизъ. Онѣ мнѣ надоѣли.
— Ну, а дальше, что же я напишу? — спрашиваю я Б., когда онъ вынимаетъ наконецъ трубку изо рта.
— Дальше?.. что-жь?.. вы можете разсказать исторію этихъ представленій.
— О, но вѣдь объ этомъ столько разъ писалось, — возражаю я.
— Тѣмъ лучше для васъ. Публика, которая уже разъ десять слышала одну и ту же исторію, тѣмъ охотнѣе повѣритъ вамъ когда вы повторите ее въ одиннадцатый. Разскажите ей, какъ въ эпоху тридцатилѣтней войны жестокая чума (какъ будто полдюжины армій, разгуливавшихъ по странѣ, высасывая изъ нея послѣдніе соки и воюя Богъ знаетъ изъ-за чего, — не были сами по себѣ достаточной чумой) опустошала Баварію, не пропустивъ ни одного города, ни одной деревушки. Изъ всѣхъ горныхъ деревень только Оберъ-Аммергау убереглось на нѣкоторое время отъ заразы, благодаря строгому карантину. Ни одна душа не могла оставить деревню, ни одно живое существо проникнуть въ нее.
— Но въ одну темную ночь Каспаръ Шухлеръ крестьянинъ изъ Оберъ-Аммергау, работавшій въ сосѣдней, зараженной чумою, деревнѣ Эшенлое, пробрался ползкомъ мимо сторожей и проникъ въ свой домъ, и увидѣлъ тѣхъ, къ кому давно рвалось его сердце, — жену и ребятишекъ. За этотъ эгоистическій поступокъ пришлось дорого поплатиться ему самому и его односельцамъ. Три дня спустя онъ и его домашніе лежали мертвыми, чума свирѣпствовала въ долинѣ и казалось ничто не могло обуздать ея бѣшенства.
— Когда всѣ человѣческія средства испытаны, остается прибѣгнуть къ Богу. Жители Аммера дали обѣтъ разыгрывать каждыя десять лѣтъ Страсти Господни, если чума прекратится. Силы Небесныя повидимому остались довольны этимъ обѣщаніемъ. Чума разомъ исчезла и съ тѣхъ самыхъ поръ Оберъ-Аммергаусцы каждыя десять лѣтъ исполняютъ свое обѣщаніе и разыгрываютъ Страсти. Они до сихъ поръ видятъ въ этомъ благочестивый подвигъ. Передъ каждымъ представленіемъ актеры собираются на сценѣ вокругъ пастора и на колѣняхъ умоляютъ Небо благословить ихъ начинанія. Выручка, за вычетомъ платы актерамъ, разсчитанной такъ, чтобы вознаградить ихъ за потерю времени (рѣзчикъ Майеръ, играющій роль Христа, получаетъ около пятисотъ рублей за тридцать или болѣе представленій въ теченіе сезона, не считая зимнихъ репетицій), идетъ частію на нужды общины, частію въ церковь. Всѣ отъ бургомистра до подпаска, отъ Іисуса и Маріи до послѣдняго статиста — трудятся не ради денегъ, а изъ любви къ своей религіи. Каждый чувствуетъ, что его работа подвигаетъ впередъ дѣло христіанства.
— Да! можно будетъ упомянуть и о старомъ Дойзенбергерѣ — подхватилъ я — о простодушномъ, славномъ священникѣ, отцѣ долины, который покоится теперь среди своихъ чадъ, которыхъ онъ такъ любилъ. Вѣдь это онъ превратилъ грубый средневѣковый фарсъ въ величавую, священную драму, которую мы видѣли вчера. Вонъ его портретъ надъ кроватью. Какое славное, открытое, благодушное лицо! Какъ пріятно, какъ отрадно встрѣтить иногда доброе лицо! Не святое лицо, напоминающее о хрустальныхъ и мраморныхъ гробницахъ, а грубое, человѣческое лицо, изъѣденное пылью, дождемъ и солнечнымъ свѣтомъ жизни, и лицо, которое пріобрѣло свое выраженіе, не созерцая умиленнымъ окомъ звѣзды, а глядя съ любовью и смѣхомъ на человѣческія дѣла.
— Да, — согласился Б. — Можете и объ этомъ упомянуть. Это не повредитъ. А затѣмъ можете разсказать о представленіи и о своихъ впечатлѣніяхъ. Не опасайтесь, что они окажутся глупыми. Это увеличитъ ихъ достоинство. Глупыя замѣчанія почти всегда интереснѣе умныхъ.
— Но зачѣмъ же разсказывать обо всемъ этомъ? — сомнѣваюсь я. — Любой школьникъ въ наше время знаетъ о представленіи Страстей въ Оберъ-Аммергау.
— Вамъ-то что за дѣло? — отвѣчаетъ Б. — Развѣ вы пишете для школьниковъ? Вы пишете для менѣе просвѣщенныхъ людей. Они будутъ очень рады узнать что-нибудь объ этомъ предметѣ и, когда школьникъ вернется домой, потолковать съ нимъ, не ударивъ въ грязь лицомъ передъ его ученостью.
— Ну? — спрашиваетъ онъ немного погодя, — что вы думаете объ этомъ?
— Ну, — отвѣчаю я послѣ непродолжительнаго размышленія — я думаю, что пьеса въ восемнадцать актовъ и сорокъ слишкомъ сценъ; пьеса, которая начинается въ восемь часовъ утра и тянется, съ полуторачасовымъ перерывомъ для обѣда, до шести вечера, — черезчуръ длинна. Мнѣ кажется, она нуждается въ сокращеніяхъ. Третья часть ея выразительна, трогательна и — чего могъ бы пожелать всякій любитель отечественной драмы, — возвышенна; но остальныя двѣ трети утомительны.
