Эрнст Клиппель - Под маской араба
Не узнав почти ничего нового, покинул я таинственное святилище, следуя за своим проводником. Выйдя из храма наружу, иезид благоговейно облобызал изображение змеи, этот символ мудрости и жизни.
Я вскочил на лошадь и поскакал прочь, но отъехал недалеко, решив сделать привал в первой же деревне, по наименованию Тель Ускуф, которую населяли одновременно христиане и магометане. Я завел разговор с одним туземцем, который показался мне подходящим для моих дальнейших целей. Он вежливо отвечал на мои приветствия и пригласил меня к себе в дом. Он хорошо говорил по-арабски, и я очень скоро уговорил его пойти со мной в качестве проводника к тому самому святилищу иезидов, откуда я только что прибыл. Часа через два мы пробирались уже с ним верхом по направлению к деревне Лалиш.
На этот раз мне посчастливилось. Когда из-за склона долины нашим взорам открылся храм, мы увидели, что к нему со всех сторон стекаются толпы народа. Мы попали на всенародное празднество иезидов. Со всех сторон доносились радостные клики и звуки выстрелов. Все дороги были запружены мужчинами, спешившими на праздник в торжественных одеяниях, в полном вооружении. Они стреляли в воздух из кремневых ружей, испуская радостные крики. Люди собирались в кучки и обменивались взаимными приветствиями.
Вдали виднелись вереницы мулов, груженых ящиками, мешками, циновками и коврами. Еще дальше можно было различить караван верблюдов, на горбах которых перед всадниками лежали связанные овцы. Много было и пешеходов с жалкими узелками за плечами или на голове. Грудные дети сидели у женщин верхом на плечах или же на шее. Это были крестьяне из северного Курдистана. В некотором отдалении ехали иезиды-бедуины. Одетые в белые короткие плащи, они гордо восседали на своих лошадях или верблюдах. На многих животных сидели жены кочевников, не признававшие никаких покрывал. Тут же копошились дети в пестрых, но чистых рубашках. Эти паломники прибыли издалека, — из неприступных твердынь горной цепи Синдьяр, где они уже с середины прошлого столетия нашли себе надежное убежище от преследований со стороны турок. Они спешивались, вступали в единоборство на саблях, стреляли в воздух из ружей, а затем следовали дальше. В этом заключалось их паломничество, которое они совершали к месту успокоения шейха Ади.
Наконец появился эмир — светский глава всех иезидов. В правой руке он держал богато украшенный меч с кривым лезвием. Из-под широкого плаща, вышитого золотом, выглядывала куртка из красного шелка; головной убор целиком скрывался под огромным белым тюрбаном. Собравшаяся кругом толпа встретила эмира громкими кликами, верующие подходили и целовали его правую руку. С горы в это время спускался великий шейх-назир, первосвященник иезидов. Его окружали обитатели деревни и священнослужители всех степеней.
Внизу долины торговцы разложили на циновках свои товары: винные ягоды, виноград, фрукты, орехи. Целые семьи пилигримов примостились в тени деревьев. Полны народа были также и отлогие склоны долины. Где только можно, люди лежали прямо на земле, лишь скудно прикрытой травянистым покровом.
Нарядная одежда женщин сверкала самыми яркими красками, но тщетно взор мой искал ненавистного поклонникам дьявола голубого цвета. Ветви деревьев были увиты белыми и пестрыми лентами. То там, то сям звучали музыкальные инструменты и раздавались песни.
Приблизительно за час до захода солнца брат эмира засучил рукава, засунул за пояс полы своего одеяния, схватил овцу и потащил ее на пустопорожнее место. Здесь, он перерезал животному горло, содрал шкуру, раздробил ребра и стал разрубать тушу на куски, раздавая мясо собравшимся со всех сторон беднякам. Ряд других семей позажиточнее последовал примеру своего принципала.
В то время, как женщины принялись за изготовление ужина, мужчины стали на веревках стаскивать в одно место коров и быков белой масти. Это готовилось жертвоприношение Шех-Шамсу — солнечному шейху, гробница которого находилась неподалеку. Эти животные должны были быть заколоты возле усыпальницы, мясо же их предназначалось бедуинам.
Полились нежные звуки флейты, постепенно замолкли и крики, и стрельба, и в долине воцарилась тишина. Мы не спускали глаз со святилища. Вот из него вышла процессия — факиры, закутанные в коричневые плащи из грубой материи, с огромными черными тюрбанами на головах. Всюду засверкали огоньки. Женщины и мужчины со всех сторон стекались к этим аскетам, стараясь прикоснуться рукой к светильникам, которые те несли в руках. Затем кончиком опаленных пальцев они проводили по бровям, проделывали то же самое и со своими детьми. Кому не пришлось коснуться пламени, те довольствовались прикосновением к рукам счастливцев, которым удалось прикоснуться к священному огню. Точно так же и они растирали себе лицо кончиками пальцев.
Подобно светлякам или звездочкам, засверкали теперь повсюду тысячи язычков пламени: среди древесной листвы, в дуплах деревьев, среди скал и в углублениях почвы, в кустах и на опушке со всех сторон сбегающего в долину леса.
Вот из-за ограды храма послышалось торжественное, заунывное пение. Женские и мужские голоса, проходя всю гамму оттенков, красиво сливались с грациозной мелодией флейт.
Любопытство подмывало меня заглянуть внутрь храма. Я повесил на шею бинокль и, удостоверившись, что за нами никто не следит, осторожно перебрался вместе со спутником через гребень холма. Спутника я решил оставить у лошадей, а сам остался наверху один для того, чтобы лучше следить за течением празднества. В случае опасности, сигналом для проводника должны были служить два выстрела из браунинга. По возможности бесшумно, держась в тени, я подполз к самому храму. Никто не обращал на меня никакого внимания. Я достиг до самого входа сквозь ограду и украдкой заглянул внутрь.
Внутренность храма была тускло освещена факелами и лампадами. В самом центре сидел на корточках первосвященник. Небольшая секира свисала у него с пояса, а перед ним горела масляная лампада, имевшая форму четырехугольной тарелки, в каждом углу которой горело по фитилю. Вдоль одной из стен разместилось высшее жречество в белоснежных одеждах, с плотно заверченными тюрбанами. Напротив входа сидели до 30 жрецов, облеченных в черные с белыми полосами одежды, это были так называемые «кавали»[4]. Все они или играли на флейте или ударяли в тамбурин. Вокруг стояли монахи в коричневых плащах и монахини все в белом. С силой ударяя в тамбурины, кавали время от времени заглушали бесхитростный напев гимна, напеваемого священнослужителями. Пилигримы снаружи присоединяли свои голоса к этому хору. Все громче, все оглушительнее становилась музыка, взметывалась целая буря звуков, музыканты подбрасывали высоко вверх свои инструменты, вновь ловили их и лобызали, вертясь в то же время волчком и судорожно дергая руками и ногами до тех пор, пока в изнеможении не падали с пеной у рта на землю. Потом они снова вскакивали, адский шум возобновлялся, а гул многотысячной толпы в долине становился все оглушительнее. Какое-то безумие охватывало массы. Исступление овладевало и музыкантами.
