Кирилл Кобрин - Книга перемещений: пост(нон)фикшн
Сейчас это все прошлое, нерасчленимое на до войны, между войнами, после войны, после шестьдесят восьмого и прочая. Все стало «городом», неважно, когда именно на этом месте в разверстом котловане копошились строители. Здесь все уже построено, и навсегда. Просто город, просто условная декорация; оттого совершенно никакого значения не имеет, в каком именно доме гнездится вьетнамская лавочка, на первом этаже чего расположилась пивная или магазин, возле какой архитектурной эпохи кафе раскинуло свою летнюю террасу. Все стало одним – чужим городским районом, в котором тебе знакомо абсолютно все, не став от этого ни на миллиметр ближе. Поздними вечерами я гуляю по артериям каменного Другого, развлекая себя тем, что смогу угадать любую выставленную в витрине хозяйственного магазина кастрюлю, что увижу в своем кафе за углом все тех же самых официанток (одна изучает историю в университете и читает между разносом напитков толстенную книгу о Веймарской республике, другая ровно в одиннадцать скажет «привет» заглянувшему на огонек бойфренду и равнодушно подставит для поцелуя губы), что услышу одни и те же пияные вопли у ночного клуба с названием тихого французского города, что если поверну сюда, то вернусь к дому через двадцать минут, а если сюда – через тридцать пять. А в парке в биргартене в это время показывают на экране футбол, на соседних лавочках курят траву и целуются. И самое замечательное – все это не имеет ко мне ровным счетом никакого отношения. Я лишь упражняюсь в автоматизме свободы.
Абсолютно пустой, я отгорожен от города скафандром чужести, в котором дышу холодком равнодушного интереса к окружающему. Запасы этого специального воздуха пополняются каждый раз, когда я вечером выскакиваю из дома, второпях, приготовившись было залечь на диван с книжкой или поделать отложенную давно работу. Акт воления наполняет скафандр атмосферой, чем-то вроде эфира; освободившись от дома, от тела, от назойливых мыслей и раздражений, я хожу или сижу за стаканом и даю чужой жизни происходить вокруг меня. В состоянии покоя наблюдаю за представлением разума; мое место на галерке, меня не видно, меня нет. Никакого «подсадного Я», вообще никакого я, только хищный глаз и сильные ноги, несущие по улицам. Главное – попасть в такт длинным шагам Франца, ведь он ходит быстро, молча, неутомимо. «Рассказ: вечерние прогулки. Изобретение быстрой ходьбы. Вступление в прекрасную темную комнату» (04.02.1912).
Ширмочка
Чтобы прогуляться по придворцовому парку Лихтенштейнов в месте под названием Леднице, нужно встать слишком рано для субботы, часов в семь, наскоро принять душ, выхлебать стакан сока и чашку чая, схватить заранее сложенный рюкзак и выйти из дому. Налево, перейти Итальску улицу, снова налево мимо магазина с сантехническими и слесарными причиндалами, потом вьетнамец номер один, следом расположено что-то невнятное, то тканями торговали, то остатками нераспроданных книжных тиражей, сейчас, несмотря на уикенд и утренний час, там сидели два мужичка и строгали-пилили-сооружали, затем, уже на углу, где надо сворачивать направо, пивная с совершенно бабелевским названием «Хайновка», мол, передайте тете Хане, что Беня знает за облаву, перейти Виноградский проспект, свернуть направо, вьетнамец номер два, тот, где у кассы всегда сидит его жена, слишком обходительная, слишком назойливая, я предпочитаю вьетнамца номер один, когда ничего, кроме пумперникеля, сока, яиц и придурковатого местного соленого сыра в косичках, не нужно, да и пара в этой лавке сидит презабавнейшая, мужичок всегда улыбается, я бы даже сказал, со слегка извиняющимся видом, что вполне можно объяснить его склонностью пропустить наперсток-другой водки с локальными пияницами, заглядывающими к нему за «Браником» и «Пражской» в фанфуриках, чего явно не одобряет супруга его, низкая вьетнамка с мрачноватым лицом и уже совершенно непонятной чешской речью, так что приходится смотреть на экранчик кассы, иначе не понять, сколько все это дело стоит, короче, такая семейная драма, русский почти сюжетец у беглецов из хошиминовских земель в карелготовские, есть еще вьетнамцы номер ноль, главные вьетнамцы в округе, у них и папа, и мама, и сыновья – все торгуют, один из мальчиков, с кастратским голосом, постоянно курит, когда я на остановке возле их лавки жду в будние дни трамвая на работу, и вправду, не кастрат ли? впрочем, я уже достиг конца Виноградского проспекта, угол, где когда-то был «Кодак», да сплыл, смытый потоком дигитального всего, прощайте плотные бело-желто-красные конверты, хранящие фотоотчет о греческих или турецких развлечениях за две трети цены в горячий сезон купить горящие путевки и жариться потом на палящем солнце, it’s hot, как говорила когда-то Пэрис Хилтон по поводу идеи выкрасить Белый Дом в розовый цвет, сейчас же там ипотечная контора, там, где раньше предавали печати живописные пейзажи, драматические закаты и группы скверно выглядящих людей, выставивших на всеобщее обозрение доцеллюлитные, целлюлитные и постцеллюлитные тела, стаканы вверх, соломенные шляпки, где-то в углу карапуз возится с полосатым мячом, за кадром хитрый эллин потирает смуглые руки, бережно складывает выцыганенные евро в ящик дедовского стола и идет в кофейню жаловаться компатриотам на правительство, у которого ни пособия не допросишься, ни просто денег на покраску уже пятого пансиона для туристов, о, где вы, греки былых годов, вопрошаю я и ныряю в самый отвратительный туннель Европы, затаив дыхание, чтобы остаться неуязвимым для этой смеси запаха мочи, пекарской вони и просто вони, порожденной узостью прохода, грязью и изобилием полубродяг, что почти бессменно несут вахту возле ларька с русской едой, икра кабачковая, икра баклажанная, квас, тархун и шоколадная сестренка Аленушка, естественнонаучный музей остается слева (старое здание), справа (новое здание, где раньше клеветали динозавры холодной войны, а сейчас хранят зловещее молчание динозавры настоящие) – и нырок в метро.
Чтобы прогуляться по придворцовому парку Лихтенштейнов в месте под названием Леднице, нужно сесть на метро на станции «Музеум» и доехать до станции «Качеров», где тебя ждут друзья, любезно предложившие довезти на машине в тот самый Леднице, где, как мы решили, следует погулять по парку при тамошнем дворце Лихтенштейнов. Вообще же, Лихтенштейны владели всей Южной Моравией, куда ни ткни на гуглмэпе, везде вылезают они, уж даже не знаю какие – умеренно усатые, что ли, на манер молодого Франца-Иосифа, или же сильно усатые, на манер того же Франца-Иосифа, но старого, в охотничьих небось куртках, расшитых, будто гусарские ментики, золотыми и черными шнурами, бесцветные глаза навыкате, в отдалении наигрывает то ли охотничий рожок, то ли мелодия из оперетки Кальмана. И ведут они жизнь тяжелую, беспросветную, перемещаясь из одного южноморавского замка в другой, охотясь на кабанов и оленей, натирая жопу седлами, падая с лошадей, вечно пахнущие потом, кровью, конским навозом и сливовицей; иногда они заезжают в богемские поместья, поскучать неделю-другую в компании задастой придворной дамы или цыганистой певички, лежат, значит, на белоснежных своих кроватях в офицерских кальсонах, подкручивают ус и молча курят сигарки, а любовницы их (какое, однако, тяжкое, приторное слово «любовницы», будто советскую пудру сбрызнули «Красной Москвой») сидят у трюмо, облаченные в пышные пеньюары, подводят глаза, быстрыми движениями размазывая кольдкрем по готовой начать процесс увядания коже. А вот еще ездят они в Париж – непременно; там у них уже другие любовницы, но картина та же: смятая постель, кремовые невыразимые, тошнотворный сигарный дым, пудра сыпется на кружево пеньюара. Иногда они служат; а когда начнется война, пойдут на фронт, где их прихлопнут в первые же недели, если, конечно, не возьмут в плен русские и не продержат в Омске, откуда их выкупит шведский Красный Крест, и исхудавшие, искалеченные, мрачные, они вернутся в Вену, забросят замки и охоту, а потом охотничьи поместья и все остальное у них отберет бравый новый мир с его бравыми новыми национальными государствами, скроенными на живую нитку. Чехословакия, типа. Да, у них была тяжелая жизнь, у лихтенштейнов со шварценбергами, скандал в Богемии, охота в Моравии, сифилис в Париже. Я читал об этом в транспорте, но не в метро, а в автобусе, когда ездил на работу на площадь Минина, садясь на шестидесятый или на маршрутку, не помню номер, позже даже на автолайн у автозаводского универмага. «Марш Радецкого». «Бегство без конца». Еще что-то. Ну и оперетки, да, я шут, я циркач, упражнение «стрельба глазами», а Альма кричит нечеловеческим голосом: стреляй, Генрих, стреляй! Был еще, конечно, несчастный Дрейфус, которого посадили было вместо Эстергази, тоже австро-венгерское что-то, у Пруста об этом довольно много в первых двух томах. К богемской аристократии мы еще вернемся, а пока поговорим о транспорте. Я ведь хотел о нем сказать. Да. В транспорте, в автобусе, метро, реже в трамвае, я прочитал больше половины книжного шкафа, который располагается в моей голове. Чем дальше вглубь ацетатных позднесоветских лет, тем дольше были перемещения, тем лучше мое зрение и больше сил. Соответственно, тем больше счет книгам. Вот, к примеру, помню, как ласково листал в троллейбусе только что купленный на черном рынке «По направлению к Свану», начало августа, все впереди – долгая советская жизнь, пьянки, девчонки, музычка, поездки в Ленинград и Крым, год за годом тихого соцэпикурейства, увенчанного славной смертью на отходняке после пятидневного запоя. Заоконное солнце слепило с белоснежных прустовских страниц, в троллейбусе пусто, воскресенье, два часа дня, справа парк, известный в народе как «Швейцария», за ним угадывается высокий откос над Окой, слева – сталинки, брежневки, потом – ранние бурые хрущевки, еще из кирпича, а не панельные, потом и вовсе трехэтажное Бог знает что, наконец, вот она, остановка «Музей» у Пятигорской улицы, а там, на квартире у Демида, уже ждут тебя пьянка, девчонки, музычка. Или вот уже другое время, глухой восемьдесят девятый, ноябрь, мерзость и серость, надо выходить из дома в шесть утра, чтобы успеть на аэропортовский экспресс, он домчит до центра Сормова, оттуда уже не помню какие гармошки дотащат и вовсе на окраину, то ли в Копосово, то ли на улицу Старой Канавы, в интернат, где ты подрабатываешь, первый урок в семь тридцать. В Румынии убивали серо-буро-малинового Чаушеску, а здесь ни малинового, ни бурого не наблюдалось, только серое, как жиденький ноябрьский рассвет за интернатовскими окнами, когда говоришь-говоришь-говоришь что-то про «смутное время», в башке свинец, подташнивает, юные идиоты, согнанные в педагогических целях из образцовых совхозов области, дремлют или занимаются своими делами, карты развешаны по стенам. Московское государство в XIV веке. Московское государство в XV веке. Московское государство в XVI веке. Московское государство в XVII веке. Чтобы не ёбнуться окончательно, я читал в автобусах только что вышедшую книжечку Беккета со скульптурой Сидура на белой обложке. Несколько рассказов, несколько пьес. «Happy Days». Но вот уже двенадцать лет назад с этим стало плохо. Точнее – сначала никак, а потом плохо. То есть здесь, в Праге, транспорт превратился в развлечение; всего в городе можно достигнуть пешком, разве что не шибко приятно переться в Велетржни или на Летну, но и туда тоже можно дойти. Об те годы, в начале нулевых, даже до мастерской В.П. полчаса прогулки. А до работы минуты четыре, шесть, восемь, в зависимости от собственного настроения и состояния международных отношений. После 9/11 одно важное американское здание в Праге обнесли бетонным редутом, перегородив трассу, а на остром углу бастиона поставили советский БТР-70, так что четыре (в лучшем случае) минуты превратились в восемь (в худшем). Кстати, я эти бэтээры собирал, подрабатывая тридцать лет тому на Горьковском автомобильном заводе, там смена начиналась в шесть, выход из дома в пять пятнадцать, если не в пять. Рассветы были что надо тем июлем, когда тащишься на восьмом трамвае, стиснутый молчаливыми перегарными мужичками, подташнивает, башка легкая, пустая. Но здесь уже не почитать было, оттого об этом более ни слова. В общем, уже в Праге с транспортным чтением стало совсем скверно, даже сейчас, когда офис перенесли на четыре остановки метро на восток и по утрам надо ехать на трамвае. Это ровно десять минут, разве что на узком проспекте какой-нибудь свин запаркует джип, вагоновожатый резко тормозит, потом сигналит, потом достает фотоаппарат и фиксирует возмутительное нарушение порядка, потом снова сигналит до тех пор, пока из лавки или конторы не выскочит блондинка или хряк с импортированной из новой свободной России шеей в два обхвата и не уберет драндулет от ярости народной подальше, впрочем, бывает и не выскакивает, тогда вагоновожатый вызывает полицию, а нам объявляет, мол, приехали, просим пардону, богужел, вот вам, мол, победившая демократия, невидимая рука рынка, протестантская этика капитализма, и приходится брести до ближайшего метро, так что пути остается совсем немного – и без того жалкое десятиминутное читательство разрывается на две части, пять минут и три (считая эскалатор), а за такое время разве что книгу вынуть из рюкзака, открыть ее, сдвинуть на кончик носа очки, чтобы не доставать еще и другую пару, для чтения, навести подслеповатый фокус на буквы, ан тут уж и выходить пора – сдвигать очки на место, искать закладку, захлопывать томик, открывать рюкзак, класть туда книгу, закрывать рюкзак, доставать пропуск на работу, все это сделать за последние метров десять эскалатора. Впрочем, и десяти минут почти не хватает, чтобы настроиться, вспомнить интонацию читанного вчера вечером, привести в голове в порядок язык, на котором написана книга, русский, английский, черт разберет. Тут уже ни Беккета, ни Пруста не почитаешь, только нон-фикшн или байки какие-нибудь. Сборник потешных бесед со всепьянейшим Шоном Макгоуэном. Путешествие по следам Р.Л. Стивенсона. «Изобретение Парижа», сочинение Эрика Азана. Еще Зебальд подходит, не «Аустерлиц», а «Кольца Сатурна» или «Vertigo». Что может быть меланхоличнее поездки на работу? Но вообще главный враг чтения в транспорте – это айпод. Вот и сейчас, ныряя в метро у музея, чтобы ехать на станцию «Качеров», где меня ожидают друзья на машине, я даже не предпринимаю попыток достать книгу. В ушах у меня мурлычут «Nouvelle Vague», я делаю погромче, чтобы грохот вагона не мешал медленной струе розового шампанского. От «Музеума» до «Качерова» пять остановок, примерно десять минут. Выходные, поезда ходят семь раз в час, накинем еще минут шесть на ожидание. На «Музеуме» метро мелкое, эскалатора нет, «Качеров» поглубже, встаешь на гусеницу, но не следует обольщаться, скоро тебя выплюнет на серую станцию, выйдя из которой ты окажешься в бетонных полуруинах эпохи позднего социализма; серое все: и здание станции, и платформы автобусных остановок, и переходы и лестницы над головой, будто бруталистскими архитекторами сработанные, и лица местных, и лица местных украинцев, цыган и вьетнамцев. Пара бомжей безмятежно потягивают белое сухое из пакетов, ребятишки в спортивных костюмах с нехилым закосом под хип-хоп (барочные кроссовки с наворотами, золотые цепи), скромные старички в светло-серых брючках со светло-серыми (с желтым оттенком) редкими сосульками, обрамляющими морщинистые лица, несколько мышцатых скуластых девах с крашенными иссиня-черными патлами, неизбежная на этой остановке беременная простушка (там дальше будет университетская клиника с «Отделением материнства»), стайка мрачных украинских работяг, водочно-махорочные лица, эти поджарые и загорелые люди, закупившиеся дешевой колбасой, кетчупом, макаронами, вьетнамский подросток с плейером, много кто еще, напротив остановки, через дорогу – серая бетонная стена, за ней пыльные зеленые заросли и ощущение конца города, конца света. Но это не так. Будет и город, будет и свет. Я машу рукой друзьям, показавшимся из-за продуктовой лавки, что напротив выхода из метро, останавливаю на полуслове «Too Drunk To Fuck», вытаскиваю из ушей белые громкие заглушки, наматываю белые провода вокруг красного айпода с моим персональным motto «There’s a Starman waiting in the sky», засовываю игрушку в специальный карманчик рюкзака (расстегнув, а потом застегнув молнию) и, улыбаясь, делаю шаг навстречу прогулке по придворцовому парку Лихтенштейнов в месте под названием Леднице.
