Камни Флоренции - Мэри Маккарти
Правитель Лукки Каструччо Кастракане, отмечая победу над флорентийцами у Альтопашо (1325), устроил триумфальное возвращение в родной город в духе римских полководцев. Увенчанный лавровым венком, облаченный в пурпур и золото, он стоял на колеснице, запряженной четырьмя белыми лошадьми, а перед ним, словно в триумфальных процессиях Цезаря, вели закованных в цепи пленников и волокли задом наперед, в знак унижения, кароччо флорентинцев и их союзников неаполитанцев. Спустя два столетия Макиавелли восхищался этим средневековым кондотьером, военным гением своего времени, которому так нравились внешние атрибуты Древнего Рима с его тогами из алого шелка[52]. Он возник на тосканской сцене в то же время, когда жил Джотто, подобно персонажу живой картины эпохи Высокого Возрождения: более чем столетие спустя Пьеро делла Франческа мог бы написать его в образе триумфатора, окруженного аллегорическими фигурами: портрет Федериго да Монтефельтро, герцога Урбинского, созданный им именно в этом духе, хранится сейчас в Уффици. К счастью для Флоренции, которая не вынесла бы врожденного стремления Каструччо к славе и пышным празднествам в свою честь, он умер от заурядной простуды вскоре после одной из своих побед, как раз в то время, когда планировал штурм города.
В замысловатом жизнеописании Каструччо, сочиненном Макиавелли в манере Плутарха, ему приписываются многочисленные остроумные высказывания и жестокие поступки. Например: некий богатый лукканец, только что роскошно отделавший свой дом, украсивший его богатыми драпировками, выложивший полы мозаичными цветочными узорами, пригласил Каструччо на ужин. Оглядевшись, тот внезапно плюнул в лицо хозяину и объяснил свой поступок тем, что не знал, куда еще можно плюнуть, чтобы ничего не испортить. В этой грубой и злой истории чувствуется типично флорентийская едкость; сегодня ее вполне можно было бы рассказывать в баре «Джакоза» на улице Торнабуони или в баре «Джилли» на площади Республики.
Грубоватый юмор и реализм флорентийцев уходят корнями далеко в глубь истории. Сегодня они обожают давать друг другу меткие прозвища (растрепанную женщину назовут «незастеленной кроватью», стареющего дамского угодника — «заезженным конем», старуху, злоупотребляющую макияжем, — «чудом Святого Януария»); в Средние века такие прозвища накрепко приклеивались к их обладателям и превращались в имена. Дэвидсон приводит список прозвищ, которые в двенадцатом веке получили распространение в качестве имени: Глухой, Слепой, Паршивый, Колченогий, Богатей, Красотка (Bella), Лошадь, Корова, Мул, Лжец, Грешник, Тупица, Дерьмо, Пьяница, Фарисей, Разбойник с большой дороги, Адвокат дьявола. А улицы вокруг Дуомо вплоть до двадцатого века, когда многие были переименованы, назывались улицами Смерти, Ада, Чистилища, Распятия, Богоматери всех кашляющих, Остатков былых времен; были там переулок Висельников, дорога Недовольных, улицы Могилы, Крайней нужды, Отрепья, улица Скелетов.
Если верить Данте и Виллани, в Средние века Флоренция наслаждалась лишь десятью годами гражданского мира — десятью благословенными годами Primo Popolo. О том же свидетельствуют и труды историков более позднего времени. Данте видел роковое сходство между Флоренцией и Фивами, другим городом бога войны, основанным воинами, которые выросли из зубов дракона, посеянных Кадмом. Очевидно, что всех историков удивляло, почему Флоренция не погибла, подобно Фивам, в результате внутренних распрей, ослаблявших ее перед лицом внешних угроз. В отличие от венецианцев, пизанцев, генуэзцев, миланцев, жители Флорентийской республики, впервые одержав верх над сельской знатью и мелкими соседними городами, не превратились в нацию воинов; особый талант флорентийцев состоял в том, чтобы воевать друг с другом. На поле битвы они чаще проигрывали, чем выигрывали. Не обладали они и особыми дипломатическими талантами. Раз за разом только чудо, вроде кончины Каструччо Кастракане, или Генриха VII, или Манфреда, или Джангалеаццо Висконти, или Ладислава, короля Неаполитанского, спасало слабую и разобщенную Флоренцию от уничтожения. Все эти чудеса провидения случались как раз вовремя. Благодаря уму и энергии флорентийцы добились превосходства во многих областях и поистине сказочного богатства. Однако богатство это лишь искушало алчных врагов. Ни одному историку так и не удалось объяснить, каким образом государство сумело выжить в подобных обстоятельствах.
Глава четвертая
«Какая приятная вещь эта перспектива!». Жена Паоло Уччелло рассказывала, что муж мог просидеть всю ночь у письменного стола, размышляя над какой-нибудь проблемой перспективы, а когда она звала его в постель, восклицал: «О che dolce cosa è questa prospettiva!». Наверное, это был стон восхищения, ведь для любого художника перспектива — весьма коварная возлюбленная. Принципы упорядоченного уменьшения, создающего иллюзию глубины пространства, открыл флорентийский архитектор Брунеллески, когда Уччелло еще был учеником в мастерской скульптора Гиберти. Эти принципы основывались на законах геометрии; Брунеллески учился у великого флорентийского математика Тосканелли и даже получил brevetto (аттестат) по математике. Чтобы продемонстрировать любопытствующим свое открытие, он нарисовал небольшую картину, представлявшую вид на Баптистерий со стороны Дуомо; зритель смотрел в дырочку в зеркале и видел точку схода перспективы. Эту картину можно назвать предшественницей камеры-обскуры, которую изобрели только в шестнадцатом веке.
На заре эпохи Возрождения во Флоренции бурлил интерес к науке. Донателло отправился в Рим обмерять греческие статуи, а его друг Брунеллески — романские храмы. Между «искусством» и «наукой» изготовления чего-либо не делали различий. Все пытались найти законы измерения, собирали всевозможные статистические данные. В 1460 году Тосканелли встроил в купол Дуомо большие солнечные часы, чтобы определять точку солнцестояния — ведь даты переходящих церковных праздников определяются по положению Солнца, в соответствии с «золотым числом года». Солнечные лучи, проникавшие в Санта Мария дель Фьоре через это хитроумное приспособление, которое называли «самым благородным астрономическим инструментом в мире», падали с высоты 277 футов на циферблат, выложенный мраморными плитами на полу собора. Эти часы и их теневая «стрелка» воспринимались одновременно и как чудо техники, и как произведение искусства; то же относится и к куполу собора, считавшемуся величайшим достижением инженерной мысли со времен античности.
Мраморный гномон и состоящая из колец бронзовая сфера или астролябия, расположенные, словно декоративные детали, по сторонам черно-белого, украшенного завитками главного фасада Санта Мария Новелла, принадлежат к более позднему времени: Козимо I заказал их своему придворному астроному Игнацио Данти, доминиканскому монаху. У Лоренцо Медичи были часы, показывавшие время, положение Солнца и планет, дни затмения и знаки зодиака. Флорентийцев особенно привлекали две области науки: астрономия и оптика. Световой фонарь-беседка на куполе, которому архитекторы флорентийского Возрождения придавали такое большое значение, назывался «oculus», то есть глаз церкви. Согласно легенде, очки изобрел флорентиец Сальвино дельи Армати[53], и Флоренция по сей день является центром производства оптических инструментов. Во
