Лариса Васильева - Альбион и тайна времени
«Красная корова» — бар в районе Хаммерсмита. Здесь живут ирландцы и собираются по вечерам не только выпить и поговорить, а и поспорить, поупражняться в политике, да и попеть вместе народные ирландские песни. Это совсем, совсем другая Англия. Здесь почему-то чувствуешь себя почти как дома, в России: Люди распахнуты и дружелюбны; они принимают тебя в свой круг, не спрашивая, кто ты, откуда, если тебе хорошо с ними, весело… Главное — не принеси сюда зла, его и без тебя хватает.
«Воронье гнездо» — новый паб в богатом районе. Приглушенного света нет, залы ярко освещены. Здесь собирается зажиточная молодежь. Сюда приезжают издалека, потому что здесь свое общество, многие знакомы, переходят от группки к группке. Автомобили, тесно сгрудившись у входа, похваляются друг перед дружкой своими марками. Здесь никто не поет — это считается вульгарным, простонародным. Смешаны запахи косметики и дорогих сигарет. Сюда никогда не зайдет постоянный посетитель «Красной коровы» или «Солдатского герба» хотя никто, упаси бог, никогда, ни за что не запрещает никому заходить сюда.
«Плуг» — нищий паб в беднейшем негритянском районе. Какой уж там красный свет, голые лампочки, голые столы, старые забрызганные черт знает чем стулья.
«Адам и Ева» — паб, где собираются актеры. Здесь совсем темно, на стенах живопись в стиле арт-нуво атмосфера расслабленности, нервного покоя.
А вот «Белый олень». Здесь всегда собираются работяги. Паб стоит на скрещении нескольких жилых улиц, прилегающих к заводам в бедной, южной части города. Женщин бывает мало, и когда я села со своей кружкой рядом с очень пожилым человеком, он повернулся ко мне, подмигнул и сказал:
— Кавалера искать пришла? Не туда пришла. Тут все старые либо усталые. Иди вон в «Голову черной лошади». Туда и солдаты захаживают.
Я не стала объяснять ему, кто и зачем тут, уселась, сказала только, что не ищу кавалера, просто зашла.
Он по выговору признал во мне иностранку, и я в нем тоже. Посмеялись. Оказалось, он из Уэльса, приехал к сыну на праздники — это были дни нового года, — а работает он шахтером. Звали его Гленн Браун.
— Слушайте! — говорил он мне, и лицо его горело. — Я не могу поверить, что вы из Советского Союза. Удивительно! Ну-ка, ну-ка, подробнее про ваших шахтеров.
У вас, говорят, наш брат за свой собачий труд как человек получает. И бесплатно отдыхать его возят. Правда? Неужели правда? И еще молоком отпаивают каждый божий день, чтобы пыль промывать? И доктора чуть не каждый месяц легкие проверяют?
Он был совершенно свой, этот Гленн Браун. Я даже ощущала некоторую противоестественную неловкость от необходимости говорить с ним по-английски и все незаметно для себя сбивалась на русский язык.
— Слушайте, — говорил он, — а вы знаете, именно мы, шахтеры, к чертовой матери пошлем этот весь островок с его буржуями, если не добьемся прибавки к зарплате. Вы приезжайте ко мне поглядеть, как я живу, как другие живут. Вы не смотрите, что я немного выпил. Я все помню и соображаю. Так вот, Англия — самая плохая страна для шахтеров. Я уже много лет на двадцать процентов нетрудоспособный: пыль в легких. Вот я ее пивом и прополаскиваю. Знаете, мне пиво помогает: выпью — и чувствую: намокло внутри, сухотка проклятая ушла. Я эту пыль знаешь как в себе чувствую. Вы видели страну? В Уэльсе были? Я из Уэльса. Приезжайте непременно, весь свой Аммндорф покажу. Смотреть там нечего. Дыра. Вот только паб у нас хороший. Куда лондонским! Приезжай — увидишь. Называется «Лошадь и телега». Одни шахтеры сидят, сухотку пивом, заливают. А мы и есть лошади, британскую телегу тянем. Ты видела эту страну? Как тут буржуи живут. И ведь их тут много. Даже со всего света едут сюда — пожить в мягком климате. Как они визжат, когда мы прибавку к зарплате требуем. Ани один из них еще не пожелал на наше местечко. В преисподнюю. Никто не хочет быть шахтером. Дьявольская несправедливость. Знаешь, как нам пенсию дают — как божью милость. А я эту проклятую пенсию сам себе всю жизнь выплачивал, всю жизнь выдирали из зарплаты хороший процент в счет будущей пенсии. Через три года получим мы с женой на двоих пятнадцать фунтов в неделю. Смешно! Приезжайте, что я вам покажу! Знаете, в нашей «Лошади и телеге» есть одна комнатка…
Он озирается по сторонам. Никто, разумеется, не обращает на нас никакого внимания. В пабе шумно, людно, над нами стоит целая толпа, мы с шахтером совсем закрыты от всех спинами стоящих.
— Нет, нет, больше ничего не скажу, вот приезжай. Ох, расскажу приятелям в «Лошади», что вас встретил, — не поверят. С мужем приезжайте. Мы его закидаем вопросами. И ему все расскажем. Вы что — думаете, я коммунист? Нет, нет. Я не дорос до него. Так мне один коммунист оказал. Видно, не дорасту. Старый стал. И больной. Но я про коммунизм кое-что соображаю. Вы не сомневайтесь. Вот адрес.
Понимаете, никто здесь не хочет быть шахтером. А все хотят зимой угольком согреваться. Сами подумайте, до чего дойдет человечество, если все сядут у камина. Никто в поле работать не хочет. А есть, да еще как следует, все хотят. Сейчас за собой в доме убрать-то никто не хочет. Обленилось человечество…
Да… о чем только не говорят люди в пабах Лондона. Каких только встреч не бывает здесь.
Мертвые и живые призраки Тауэра
Зловещий замок, темно-серый бегемот стоит на голом зеленом поле коротко стриженной травы. Кажется — он врос, и главная его часть где-то в подземелье, ее никто не видит. Отправиться на экскурсию в Тауэр — значит простоять в нескончаемых очередях, медленно продвигаясь по узким проходам, дабы увидеть орудия пыток, рыцарские доспехи и драгоценности, принадлежавшие царственным особам. Ныне — все это достояние нации.
Итальянцы и греки, французы и японцы, турки и датчане, американцы и индийцы — все типы и народности нашей планеты, как сквозь мясорубку, проходят сквозь внутренности серого бегемота, со смешанным чувством жадности и отвращения глядя на пытательные станки и «ворота предателей». Уже давно Тауэр не тюрьма, а музей тюрьмы, и мне представляется, как в свое время, совсем недавно, если чуть расширить масштабы времени, в свой день и час здесь проходили безвестные юноши, позднее прославившиеся на весь мир под именами Гитлера и Муссолини, Франко и Трухильо.
Ах, как хотелось бы знать, что думал хотя бы один из них, глядя на примитивные щипцы для удушения и «ногтедеры» для подноготной. Извлекали пользу на будущее? Посмеивались над первобытностью приспособлений?
Я не люблю Тауэр, веду туда московских друзей, лишь когда они с ним, как с ножом к горлу, пристанут. После него в душе темно и мрачно. Во мрачном состоянии есть свои чудеса, но этот мрак особый, безнадежный, бессмысленный. Никакого урока из казней и пыток не извлечено — пустой предмет досужего любопытства. Земля полна тюрьмами и пытками, мир человеческий трагичен и несовершенен сегодня. А те счастливые, проползающие сквозь Тауэр по собственной воле, стекаются сюда, порой мне кажется, для острого ощущения и последующего успокоения: выйдут из темных казематов, содрогаясь, на солнечный простор площади, вздохнут глубоко и порадуются: «А я-то жив и счастлив! Как хорошо!»
